Какое надувательство! - Коу Джонатан (мир бесплатных книг txt) 📗
Джоан попала в яблочко — от этого никуда не деться: я действительно выглядел старше. Вот и Патрик заметил. Может быть, я льстил себе в тот вечер, когда ко мне впервые зашла Фиона, а я смотрел в кухонное окно и пытался вообразить, каким ей кажусь. Или же это события последних суток сказались так ужасно? В чем бы ни было дело, когда я увидел себя в зеркале мужского туалета в тот вечер, то едва поверил глазам. Передо мной было лицо, явившееся мне в кошмаре больше тридцати лет назад: лицо старика, изуродованное дряхлостью, изрезанное морщинами боли — как древняя маска.
В два часа ночи в «комнату родственников» заглянула медсестра и разбудила меня. Спал я крепко. Сестра ничего не сказала, а я не спрашивал, зачем она пришла. Просто двинулся за ней по коридору. Подойдя к палате, она, правда, что-то произнесла, но я не помню, что именно. Перед тем как открыть дверь, она помедлила и спросила:
— Вы крепко спали, да?
А когда я не ответил:
— Вам принести кофе?
А когда я не ответил:
— Черного покрепче?
Потом толкнула дверь и ввела меня в кинозал. Там было очень тихо. Остальные зрители, похоже, спали. Я прошел за шатким лучом ее фонарика и сел в одном из первых рядов. Потом она ушла.
Изображение на экране не изменилось. Там по-прежнему была эта женщина, Фиона, — она лежала среди трубок, приборчиков и капельниц. Смотрела прямо перед собой, не двигаясь. Рядом с нею сидел Майкл, ее любовник, ее друг или как там еще ему хотелось себя называть. Держал ее за руку. Долго никто из них не произносил ни слова.
Затем он сказал:
— Ты ведь не собираешься умереть у меня на руках, правда?
Сказал он это очень тихо. На самом деле я не уверен, произнес ли он это вообще. Такие вещи всегда говорить странно.
Еще одно долгое молчание. Я немного поерзал на сиденье. Надеюсь, не будет слишком скучно. Как правило, мне не нравятся сцены у смертного одра.
Затем он сказал:
— Ты слышишь меня?
Еще одна пауза. Затем он сказал:
— Наверное, «спасибо» — вот самое главное, что я должен сказать. Ты была ко мне так добра.
После этого пошла какая-то сентиментальщина. Голос его дрожал, он начал лепетать что-то невнятное. Я многого не понимал вообще, а потом он начал ссылаться на какой-то секрет, который не хотел ей открывать, — что-то связанное с китайским рестораном, чего он ей так и не объяснил как полагается.
Он сказал:
— Теперь еще не поздно рассказать, да? Тебе ведь по-прежнему интересно?
Лично я думаю, что к этому моменту слышать она уже не могла. Такова моя теория. Но он все равно продолжал. Настырный такой парень.
Он сказал:
— Тогда был вечер пятницы. Мы заказали столик на двоих, на восемь часов. Мама приехала около пяти. Мне показалось, что она чем-то раздражена. Ясное дело — долгий путь проехала и все такое, но штука была не только в этом. Поэтому я спросил ее, не случилось ли чего, и она ответила, что случилось: она должна мне сообщить какую-то новость и не уверена, как я ее приму. Я спросил, что за новость, а она сказала, что, наверное, будет лучше, если мы подождем до ресторана. Так мы и сделали.
Ну а ты же знаешь, какая толчея бывает в «Мандарине», особенно в пятницу вечером. И в тот день там было битком. Заказ долго не несли, но мама настаивала на том, чтобы дождаться главного блюда, а уж тогда она скажет все, что должна сказать. Очень нервничала. Я тоже очень нервничал. Наконец мама набрала в грудь побольше воздуху и сказала, что я должен кое-что узнать о своем отце. Она собиралась мне это сообщить с самой его смерти, но ей не хватало мужества — она же знает, как я его боготворил, из них двоих он у меня всегда был самым любимым. Я, разумеется, стал отрицать, но это было правдой. Когда я был маленьким, он мне писал все эти письма — целиком выдуманные, где было полно всяких глупых шуток. Первые письма в моей жизни. Мама никогда и ни за что бы такого не сделала. Поэтому да, правда — он действительно был у меня любимым. Всегда.
И тут она начала мне рассказывать, как они познакомились — сначала ходили в один бадминтонный клуб, потом он много месяцев за нею ухаживал и просил выйти за него замуж, а она все время отказывала. По большей части я все это уже знал. Не знал только, почему она наконец согласилась. Причина в том, что она была беременна. От другого человека. Уже три или четыре месяца. И когда она спросила, женится ли он на ней и поможет ли воспитывать ребенка, он ответил, что да.
Поэтому я спросил: «Ты хочешь сказать, что человек, которого все эти годы я называл папой, — вообще не мой отец? Что он не имеет ко мне никакого отношения?»
И она ответила: «Да».
Поэтому я спросил: «Кто еще об этом знал? Все знали? Его родители знали? Именно поэтому они не хотели с нами общаться?»
И она ответила: «Да, знали все, и да, именно поэтому его родители не хотели с нами общаться».
Как ты можешь понять, мы оба к тому времени забыли о еде. Мама плакала. Я начал переходить на крик Даже не знаю, почему я вдруг разозлился; может, просто потому, что гнев — самая простая эмоция. Как бы то ни было, я спросил: раз такое дело, не могла бы она изыскать возможность и все-таки сообщить мне, кто мой настоящий отец, если подобная просьба не покажется ей слишком обременительной. И она сказала, что его зовут Джим Фенчёрч, и она видела его два раза в жизни: один раз в доме ее мамы в Нортфилде, а второй — примерно десять лет спустя. Он был коммивояжером. Она как-то раз сидела дома одна, а он позвонил в дверь, чтобы продать хозяйке пылесос, и через некоторое время они поднялись наверх, и там все и случилось.
В этот момент на экране появилась медсестра, похлопала Майкла по плечу и поставила чашку кофе на тумбочку у кровати, но он, похоже, ничего не заметил и продолжал говорить мягким и монотонным шепотом. Руку Фионы он сжимал уже довольно сильно. Медсестра не ушла — лишь отступила на несколько шагов и осталась стоять в тени и слушать.
— Тут я уже начал выходить из себя. Стукнул по столу так, что палочки упали, и сказал: «Ты легла в постель с торговцем? Ты легла в постель с человеком, который зашел, чтобы продать тебе пылесос? Зачем ты это сделала? Зачем?» И она ответила, что не знает: он был так обходителен, так любезен с нею, да и симпатичный к тому же. У него были красивые глаза. Как у тебя, сказала она. И вот когда она это сказала, я понял, что с меня хватит. Я заорал: «Нет! Нет у меня его глаз! У меня папины глаза!» И она ответила: «Да, все так и есть — у тебя глаза твоего отца». Тогда я встал из-за стола и вышел — только ты же знаешь, как близко стоят столики в «Мандарине», — а я был так зол и так спешил, что ударился о стол той парочки и опрокинул их чайник, и не остановился, не извинился, ничего. Просто вышел на улицу и не обернулся посмотреть, идет мама за мной или нет. Выскочил на улицу, но домой не пошел — вернулся в квартиру лишь через много часов, где-то после полуночи. Матери к тому времени там уже не было, и ее машины у дома тоже не было, а внутри она оставила мне записку, которую я так и не прочел. А через несколько недель она прислала мне письмо, которое я так и не вскрыл. С тех пор от нее — ни единого слова. А я после того вечера сидел в квартире и по-настоящему даже наружу не выходил и ни с кем не разговаривал два, а то и три года.
