Стрекоза, увеличенная до размеров собаки - Славникова Ольга Александровна (книги бесплатно читать без .txt) 📗
глава 26
В прихожей, где она оказалась без приглашения, было решетчато и сумрачно, будто в отключенном холодильнике. Комариха громко поздоровалась, сразу приготовив льстивую улыбку, но ей никто не ответил. Осторожно глянув в комнату, она обнаружила накрытый стол и на нем бутылку красного вина. Давным-давно лишенная невесткой этой невинной радости, Комариха облизнулась и, ощипывая на себе лоскуточки, посмотрелась, как положено гостье, в темное, гладкой водою налитое зеркало. Пройдя, она на белой скатерти, на самом лучшем и почетном месте, увидала свой прибор, те самые тарелку и чашку с серыми остатками былой позолоты, из которых ела всегда: такая доброта учительницы, очевидно заранее знавшей, что она придет, сильно ободрила Комариху. Заглянув еще на кухню, где раковина была забита, как осенняя лужа, мягкими вареными очистками и стояло, с черными и ржавыми кругами от кипения воды, множество пустых, шершаво сохнувших кастрюль, Комариха убедилась, что учительницы в квартире нет. Старуха подумала, что хозяйка, вероятно, вышла к соседям по хозяйственной нужде, а ребенок спрятался от злодеев где-нибудь за мебелью. Приседая и притираясь щекою к желтой стене, Комариха заглянула за шифоньер, за комод: там, в щелях, черными косыми нитями паутины напоминающих распоротые швы, она увидала только разъехавшийся, посеревший от времени журнальчик да какое-то темное коромысло, основательно застрявшее. Сощуренной Комарихе померещилось, что это какая-то шашка или сабля, но, сколько она ни елозила, с кислой гримасой отворачиваясь от своей руки, по плечо ушедшей в темноту, кончики пальцев только чуть-чуть касались окаменелого крученого шелка рукояти, толкали тяжелую, словно засохшей краской склеенную кисть. Наконец Комариха устала, с трудом разогнулась и, с меловым пятном на дряблой щеке, похожей на тряпку, какою в классе только что стерли с доски большую контрольную работу, присела к столу. Только тут она обратила внимание, что мебель в комнате вся исцарапана, буквально порезана словно бы хулиганским ножом, а пыль, лежавшая везде, будто первый жирок обленившейся пустоты, сплошь покрыта ссадинами и темными синяками. Испугавшись, что невестка и ее сообщник уже побывали здесь, Комариха попыталась заесть тревогу жестким, с разорванной шкуркой колбасным кружком, размылившимся на шишковатых, сразу заболевших деснах, — и тут услыхала, как кто-то тихонько отворяет наружную дверь.
Это был Рябков, совершенно пьяный от последней кружки разбавленного кваса, выпитой на торговом углу у самого поворота во двор Катерины Ивановны, куда он вступил, точно актер на сцену, чувствуя искусственность каждого своего короткого шажка. У знакомого подъезда дрожащий воздух был странно студенист, заспанная особа, сидевшая на скамейке возле неуклюжей, как сундук, залитой солнцем детской коляски, проводила гостя подозрительным взглядом, и когда Сергей Сергеич поднялся по крутым, точно полки, ступеням на второй этаж, ему почудилось, что наверху, на лестнице, тоже кто-то есть. Катерина Ивановна сперва приняла его на слух за старика из двенадцатой квартиры и слишком поздно разглядела знакомую шевелюру и бороду, как бы поредевшую волосом от толщины раздавшихся щек. Она привстала, качнувшись на затекших ногах, и хотела окликнуть Сергея Сергеича, но тот, для чего-то ступая на цыпочках, уже увернулся в раскрытую квартиру.
То, что дверь под нужным номером оказалась приотворена на один таинственный сантиметр, Рябков воспринял как приглашение войти без шума: прежний опыт свиданий на чужих территориях, когда не следовало выдавать свое присутствие родителям или соседям по коммуналке, содержал подобные случаи, но теперь, мгновенно представив, от кого ему следует таиться, он почувствовал в коленях противную тошноту. В узком голом коридорчике сверху свисал угрожающий лицу Рябкова почернелый светильник, внизу, под ногами, валялось много разбитой, носатой, морщинистой обуви: из-за нее казалось, что в квартире у Катерины Ивановны собралось не меньше десяти гостей, а между тем в ушах Сергей Сергеича стояла мертвая тишина. Напротив входной двери наклонное зеркало в деревянной раме, местами истертое до дна, как бывает истерта до досок ледяная детская горка, отражало только неуверенные движения лишней мужской фигуры, искажая их каким-то толстым стеклянистым наплывом, и роза светилась там неясным холодным пятном. Рябков понимал, что если он сейчас не сдвинется с места, то так и останется стоять в этой нежилой прихожей, застарело пахнущей лекарством; он попытался прокашляться, издал пересохшим горлом звук, похожий на собачий лай, и, ощущая в теле зыбкую зеркальную волну, проплыл над обувью в желтую комнату.
Призрак старухи в могильных лохмотьях поднялся ему навстречу и угрожающе занес костлявую руку в распавшемся рукаве. Сергей Сергеич попятился, чувствуя спиной пустоту: только тонкая, вставшая дыбом рубаха отделяла его от неведомой, зовущей к падению пропасти. За темной против света фигурой покойницы тоже стояла перевернутая бездна: глубокие борозды на мебели и сорванные клочья паутины, висевшие подобно летучим мышам, показывали, что жители квартиры обитают на потолке, — и то, что происходило сейчас с Рябковым, разворачивалось на каком-то крошечном острове порушенной тверди, словно бы в падающем самолете. Покойница неуклонно приближалась, двигая ноги рывками, точно зверь на задних лапах: Сергей Сергеич ясно видел ее передние зубы, большие, как ногти, белесое пятно на лоскуте подгнившей щеки. Он понимал, что вот так и сбывается самое страшное, так и приходит к человеку сумма всех его житейских грехов. Последними остатками сознания вцепившись в остатки реальности, представленной кастрюлями и знакомой хозяйственной сумкой, Сергей Сергеич трясущейся рукой полез к себе в мешок и вытащил сперва тяжелую бутылку, которую поставил на пол, только теперь увидав такую же точно на далеком, как спасение, накрытом столе. Полегчавший мешочек сделался необычайно увертлив, рука не попадала и скользила в боковой карман с какой-то мусорной мелочью; наконец, ухватив двузубец через складки, будто свежепойманную рыбину, Сергей Сергеич отряхнул с него пустую капроновую шкурку, норовившую зацепиться, и его едва не вырвало, когда он заметил, что держит вилку, будто собирается подцепить с тарелки кусок еды.
Между тем нога покойницы, обутая точно в такую же тусклую туфлю, что во множестве валялись вокруг, подмяла оброненную розу, раздавив растрепанную белую головку. Отступив еще на один ритмический шаг, Сергей Сергеич, будто в танце, сделал шаг вперед и выбросил зажимавший оружие потный кулак. Тотчас его охватили жуткая слабость и земляной, сырой, сладковатый запах картофелехранилища, что исходил от тела покойной, шел из ее разинутого, скользкой плесенью обметанного рта. Безвольная рука, взятая в костяной зажим, заворачивала не туда, набирая чужой, кривой, ломающей силы, потом последовал удар, и Сергей Сергеич почувствовал, что кожа его вместе с нежным атласным жирком ходит по ребрам, будто ткань по стиральной доске. Вилка сбрякала на пол, чистая, едва окрашенная розовым соком, точно ею брали клубнику. Рябков, задыхаясь, зажал ладонью жгучую боль, тупо отдававшуюся в ногах и в голове, ощутил растопыренными пальцами, как расплывается теплая клякса; кровь, вытекая из набухающей боли, сама не болела и была точно посторонняя жидкость, ладонь, окрашенная ею в рыжий цвет луковой шелухи, тоже не болела от крови, но была как чужая. Боком, подчиняясь крену падающего пространства, Сергей Сергеич вывалился в коридорчик, уткнулся лицом в колючее, словно опилки, оборвавшееся с вешалки пальто, едва не захлопнул собственным весом наружную дверь, но та, покачавшись, все же выбросила его на лестницу. Скатившись, будто с горки, по перилам и по стене, Рябков оказался на улице: там его охватила мягкая, печная, душная жара, особа, что поднялась навстречу ему с перекошенной скамейки, была одета в пронзительно-синее платье, и Рябков, делая вид, что ничего не случилось, поминутно теряя и снова улавливая собственное сознание, словно нитку знакомого запаха в уплывающем воздухе, потащился к трамвайной остановке.
