Вторжение - Гритт Марго (читать книги онлайн полностью .TXT, .FB2) 📗
– Не помню, если честно, – говорит Наташа. – Мне кажется, лишаем только ты заболела. Тебя еще дразнили во дворе, и родители с тобой не разрешали дружить.
– Но ты дружила.
– Не уверена… Я плохо помню. Почему ты спрашиваешь?
– Да так, вспомнила. Неважно.
Гипотеза пятая: больше не связаны.
сашки
Еще минуту назад над волнами мелькала ее рука с выставленным средним пальцем, и вот ни руки, ни пальца, ни макушки рыжей головы. Если бы она медленно ушла под воду, как Терминатор в кипящую лаву с жестом «все окей»… Но нет. Она исчезла мгновенно, и я не могла понять, шутит она или всерьез.
Я стояла у кромки моря, чтобы вода не касалась босых ног, и считала до десяти. Сердце стучало где-то у горла, там, где его быть не должно. «Дура, какая же ты дура, Сашка», – думала я, и непонятно было, к кому я обращаюсь. Ту, что, возможно, тонула сейчас в двадцати метрах от берега, тоже звали Саша.
Раз… Два… Три…
Я не знала, что делать. Или не делать. Признаться, я хотела, чтобы она утонула.
Когда в нашей семье появилась вторая Сашка, первую, то есть меня, стали называть Александрой. Я ненавидела это имя. «Ну, ты же старше, – говорила мама. – Так звучит солиднее». Да не хотела я звучать солиднее, мне было двенадцать! Сашка объявилась вслед за дядей Борей. Конечно, никаким дядей мамин любовник мне не являлся, но называть его следовало именно так. Сашка была его дочерью. Ее мать умерла, и дядя Боря привел Сашку к нам. Сначала она заняла мое имя («У девочки горе, не жалуйся»), потом мою кровать («У девочки горе, пусть поспит в твоей комнате, а ты займешь гостевую»), наконец, мою маму («У девочки горе, ей нужна поддержка больше, чем тебе»). О моем горе почему-то никто не вспоминал. Конечно, мне же было всего три, когда он… Неважно. Сашка, между прочим, от горя быстро оправилась, но виду не подавала. Дразнила меня жирдяйкой, а когда я звала маму, ударялась в слезы. Щипала меня в машине, а когда я звала маму… Ну, схема понятна.
Четыре. Пять. Шесть.
Я все ждала, когда рыжая голова появится над водой. Шутит? Наверняка шутит. Знает же. Когда дядя Боря хлопнул в ладоши и спросил, как всегда начиная любое предложение с «а»: «А угадайте, куда я везу своих девчонок?», у меня предательски свело живот. Про летний домик на берегу Азовского моря он прожужжал нам все уши за зиму, и я надеялась, что, пока мы до него доберемся, домик успеет сгореть, или его смоет, или его съедят термиты… Мама и Сашка выбирали купальники на «Озоне», а меня тошнило. Что говорить про море… Я даже мылась только под душем, никогда не набирая в ванну воды, и мама должна была все время стоять по ту сторону занавески и разговаривать со мной. Потом долго растирать полотенцем кожу до красноты, чтобы унять дрожь. Конечно же, Сашка обо всем прознала. «Жирдяйку» сменила «зассыха». Новое прозвище хотя бы было правдой. Мы подрались. Мама встала на сторону «девочки-в-горе». Теперь эта девочка тонула, а я стояла на берегу и не могла сдвинуться с места.
Семь, восемь…
Может, и не шутит. Ну и пусть тонет. Бежать за мамой и дядей Борей далеко. От пляжа до домика приходилось карабкаться по тропе вверх минут десять. Звать на помощь – не услышат. Никто не услышит. «А давайте поедем до начала сезона, пока нет туристов». – «Какая хорошая идея, Боренька». Нас отпустили вдвоем на пустынный пляж, взяв обещание, что мы будем плескаться у берега. «А там мелко, – махнул рукой дядя Боря. – Как раз для малышни». Я не хотела идти, но мама сказала, что дышать морем полезно. Сашка побежала вперед, толкнув меня и заорав на весь пляж: «Зассыха!» Бросилась в воду, демонстрируя, как умеет плавать, а потом все плыла и плыла, дальше от берега. Я крикнула: «За буйки не заплывай!», а она вскинула средний палец. И исчезла.
Девять… Десять.
Сердце стучало уже не в горле, а будто в самой голове. Второй Сашки не будет. Ее и не должно быть. Мое имя, моя комната, моя мама вернутся ко мне. Все будет как прежде. Мама будет приходить ко мне в комнату, целовать перед сном и говорить: «Саша, моя Саша», а не как вчера: «У тебя теперь младшая сестра, Александра, повзрослей уже». Я всего-то на год старше! И никакая она мне не сестра!
Я не помню, как оказалась в море. Молотила руками и ногами, глотала соленую воду. Она обжигала горло, душила крик. Я тонула. Второй Сашки не будет. Меня. Та, нужная Сашка вернется домой, в свою комнату, к своей маме. Обо мне никто и не вспомнит. Так, была у нас одна зассыха… Плавать не умела, воды боялась. Но у нас другая Сашка есть. Она ничего не боится. Я хватала ртом воздух, в глазах темнело. Чьи-то руки подхватили меня и толкнули обратно, на мягкий песок.
– Ты чего в воду полезла, ненормальная? Ты же плавать не умеешь!
– Я думала, ты тонешь! – Я стояла на четвереньках, отплевываясь, пыталась отдышаться.
– Вот дура!
– Сама ты дура!
Сашка плюхнулась рядом, отжимая рыжие волосы.
– Я в бассейн хожу с трех лет! А ты воды боишься, зассыха!
– Потому что у меня папа в море утонул…
Я отирала рукой слезы, размазывая по щекам мокрый песок. Сашка помолчала, потом спросила тихо:
– Так ты меня спасти хотела, что ли? Правда подумала, что я тону?
– Может, и не хотела, – шмыгнула я носом. – Да только ты теперь моя сестра.
Сашка фыркнула, но ничего не сказала.
Мы сидели рядом, едва касаясь друг друга плечами. Волна лизала босые ноги, но было почти не страшно.
клятва
Маслов не верил в приметы, кроме, пожалуй, одной: если снимешь халат за пятнадцать минут до конца смены – мол, тишь да гладь, ну точно уже никого не будет, – жди, что наверняка нелегкая кого-нибудь принесет. Но Маслова занимали мысли о замороженных котлетках, ждущих дома на ужин, – вот дурья башка, забыл с утра разморозить, – потом увлек непритязательный треп с медсестрой, которая поправляла у зеркала челку под шапочкой и болтала про тик-так или про тик-ток – черт их разберет, молодо-зелено. Маслов уже стащил один рукав, когда дверь в кабинет распахнула санитарка.
– Там… Вызывают. – Она, запыхавшись, махала руками. – Привезли… Авария. Вызывают срочно.
Ну как тут не верить в приметы? Маслов даже не удивился, натянул рукав обратно, решительно отодвинул санитарку и зашагал по коридору. Мысли от замороженных котлеток возвращались в привычный рабочий поток. Операционная. Вводные данные: таксист скончался на месте, а пассажир – вот, без сознания. Множественные переломы, рваные раны, внутреннее кровоизлияние, да все как обычно, впрочем, все как всегда, одно и то же, одно и то же… Маслов коротко скомандовал подать перчатки, а потом остановился. Нет, не все как обычно, не все… Из-за удара в лобовое стекло верхняя половина лица была залита кровью, густой, темной, цвета переспелой вишни, но нижняя часть… Да, нижней вполне хватило. Маслов узнал. Заячья губа со съехавшим вправо желобком – его еще фильтрумом называют, зачем-то вспомнил Маслов, – да, желобок этот кривой, будто ангел промазал, прикладывая палец к губам новорожденного младенца. Из-за уродливой заячьей губы казалось, что он ухмыляется, глупо, зло, даже если не ухмылялся, даже если плакал, даже если бился в истерике, как тогда, в зале суда… Маслов узнал.
На месте, где только что было солнечное сплетение, зияла черная дыра.
В суде Иван Бережной изобразил припадок, хотя, черт его знает, может, и не изобразил. Плакал, долго плакал. Казалось, ухмыляется, и слезы такие крупные, с горох. Признался, что справку подделал. А что, липовые справки не новость, каких-то семьсот рублей – и ты за рулем. Только на кой черт тебе понадобилось за руль? Что, мало в городе троллейбусов, автобусов, трамваев? Метро тебе на что? Да и тачка была не то чтобы такая, на которой девчонок возить не стыдно. «Лада», господи, да сдалась тебе эта «Лада»? Так бабки в перерыве говорили, в коридоре. Свидетельницы. Маслов слышал. Маслов как будто даже понимал, зачем справка, зачем «Лада», зачем парню за руль. Потаксовать, подзаработать. Молодо-зелено. Никто не выходит из дома с мыслью: сегодня я случайно умру. Или: сегодня я случайно убью человека. Нет, все выходят с мыслью: сегодня пронесет.
