Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич (читать хорошую книгу полностью TXT, FB2) 📗
— Ты же Катю-то помнишь, Григорьеву? Должна помнить, вы же вместе учились, на два класса постарше, чем я. Вот к ней, к Кате, и еду, она же сестрой мне сродной доводится. Как живет? Да плохо живет, одна осталась. И муж был, и сын был, и невестка, и работа была, с доски почета, говорит, мой портрет никогда не сымали, смеялась, что меня навечно туда повесили. А не получилось навечно-то, завод их, «Электромашины», слышала, наверно, закрыли. Сначала год почти зарплату не платили, а после и вовсе цепь у проходной повесили. А они все, и Катя, и муж, и сын с невесткой, все на одном заводе работали. Остались, как в газетке какой-то недавно прочитала, без средств к существованию. Муж-то с сыном еще крутились, то шабашку какую найдут, то цветмет собирали, а Катя с невесткой — никуда, только по дому. У Кати-то давленье стало подскакивать, до того прижимало, что ходила по квартире и за стенки держалась, а невестка на сносях, какая из нее труженица… А год назад мужики Катины где-то грузчиками подрядились, а с деньгами их обманули и спиртом за работу выдали. Целую канистру. Ну, они домой пришли и спирта этого попробовали… Отравились… Пока до скорой дозвонились, пока скорая приехала, они уже и не дышат. Так рядышком и схоронили. Невестка мертвого ребеночка скинула, а когда оклемалась, как с ума сошла, запила, загуляла, после и вовсе из дома убежала. Где нынче обретается, неизвестно. Ну а Катю после таких переживаний инсульт стукнул. Сейчас немного получше стало, а все равно рука не двигается, вот и езжу через неделю, помогаю как могу… Ой, а чего это мы встали?
Автобус, действительно, остановился, и водитель, поднявшись с сиденья, высунулся в салон, объявил:
— Все, граждане, прибыли. Вылезай на улицу. Резина лысая, колесо спустило, как поменяю — дальше тронемся.
Богатырев, выйдя из автобуса, увидел, что доехали до пригорода и что невдалеке железнодорожная платформа. Значит, электрички ходят. Может, быстрее получится? Подхватил сумку и скоро уже стоял на платформе, к которой подходила электричка. На этот раз до железнодорожного вокзала добрался без задержки.
Снова перед ним, как и несколько дней назад, высилась гостиница «Сибирская», а перед ней, на всей привокзальной площади, шевелился, толкался, перетекал с одного места на другое непостижимо огромный рынок. В этот раз Богатырев смотрел на него пристальней, и чем дольше смотрел, тем яснее ему становилось, что жизнь в Сибирске, да и в окрестностях изменилась напрочь. Другая нынче жизнь наступила и надо было в ней жить, как жили все люди, собравшиеся сейчас на площади и поменявшие на ходу свои привычки, свою вчерашнюю работу и свои вчерашние речи.
Разномастные ларьки теснились друг к другу, как мокрые гусята, прихваченные дождем, грязные и жалкие. Перед ларьками, едва ли не накатами, сидели торговки и торговцы, и чего они только ни предлагали — от презервативов до картошки и от меховых шуб до старого будильника, который чакал только благодаря своему хозяину, помятому похмельному мужичку, тот, не выпуская, держал будильник в руках и время от времени встряхивал его.
Здесь же, не отходя от своих рабочих мест, продавцы ели, пили, курили и валили мусор себе под ноги.
Богатырев шел посреди этого торга» уже не глядя по сторонам, без всякой цели, и вдруг остановился, услышав мелодию старой, когда-то модной песни: «Синий, синий иней лег на провода, в небе темно-синем синяя звезда…» Будто из прошлой жизни, донеслась мелодия. Он протолкался через толпу, чтобы лучше расслышать.
Когда-то под эту песню молодой курсант-первогодок впервые поцеловался с девчонкой…
Играли три молодых парня, играли мастерски. Контрабас, баян и балалайка пели в их руках так, словно были живые, и звучала, поднимаясь над грязной барахолкой, не просто мелодия, незатейливая по своей сути, а будто вздох вынимался из души и выходил на волю, тоскуя о том, чего здесь, на привокзальной площади, не было и в помине, да и не могло быть: там, где торгуют, любовь не предусмотрена.
Перед музыкантами стояла большая картонная коробка, и желающие бросали в нее деньги, однако мятых разноцветных купюр было совсем немного. Но парни играли — истово, слившись в единое целое с инструментами, играли так, словно в последний раз, словно больше им уже не дано будет возможности дать голоса ни струнам, ни клавишам.
— Это же из Русского народного оркестра — услышал за спиной Богатырев негромкий женский шепот. — Этот, балалаечник, фамилию забыла, заслуженный артист… А теперь вот на барахолке…
— Жрать захочешь — и возле гальюна играть сядешь, — сердито отозвался мужской голос. Сволочи, до чего народ довели! Пошли, мне еще ящики таскать.
Богатырев дослушал до конца. Бросил деньги в коробку, стыдливо отвернулся, чтобы не смотреть на парней, и начал выбираться на обочину торжища. Но оно, это торжище, еще раз задержало его. Худой, тощий вьетнамец, будто сплющенный под прессом, цепко перехватил за рукав, привстал на цыпочки, стараясь выровняться в росте, и сладким голосом выдохнул, ощеривая мелкие зубы:
— Осюсений хосис?
— Чего-чего? — не понял Богатырев и даже чуть наклонился.
Вьетнамец, не отпуская из цепких пальцев его рукав, качнулся в сторону прилавка, коротко что-то сказал на родном языке — и появилась из-за картонной коробки, смятой в гармошку, вьетнамка с растерянной, почти детской улыбкой.
— Осюсений хосис? — снова прозвучал настойчивый вопрос.
До Богатырева наконец дошел смысл сказанного, он сердито дернулся, освобождая рукав, выругался, отправляя вьетнамца по известному русскому адресу, и двинулся через толпу, как ледокол. Будто воздуха ему здесь не хватало и хотелось куда-нибудь, на простор. Свернул в боковую улицу, нашел лавочку, присел на нее и закурил. Смотрел на беспокойно снующих воробьев и думал о том, что жизнь, которую он застал здесь, не просто изменилась, она стала враждебной, словно за каждым углом знакомых зданий и за каждым изгибом знакомых улиц поджидала неведомая опасность.
«Ладно, как говорится, будем посмотреть. Пожуем — увидим!» Затушил окурок и поднялся с лавочки. Надо было торопиться.
Областной архив Богатырев нашел быстро. Седенькой бабульке на вахте представился родственником Анны Аксеновой и спросил, как ее увидеть. Бабулька, уронив с носа очки, вскинулась и закудахтала, пришлепывая по столу морщинистыми руками:
— Ой, да надо же, какое несчастье у Анечки! Нам как сказали, что у мамы инфаркт случился, мы так переживаем, так переживаем! Позавчера еще позвонили, вечером, прямо на домашний телефон Тамаре Петровне, начальнице нашей.
— А кто звонил?
— Да тоже родственник какой-то звонил. А вы что, не знали?
— Да я только сегодня приехал.
— Ой, беда-беда, мама-то у нее на Севере где-то, еще доехать, да по нынешним ценам… Анечка-то в отпуске была, вчера должна была на работу выйти, а не вышла, видно, сразу в аэропорт направилась, даже машину свою здесь, на стоянке, оставила. Хорошо, что родственник позвонил, сказал… Еще сказал, что сама Анечка говорить не может, только плачет, у нее же никого больше нету… А вы-то как теперь?
— Да ничего, ничего, спасибо вам.
Бабулька еще что-то кудахтала вслед Богатыреву, но он, торопясь к выходу, уже не слушал. «Позавчера Анна была в Первомайске, вчера утром торопилась на работу и доехала сюда, раз машина здесь. Почему не зашла? И откуда про мать узнала? От кого, если на службе не была? Неувязка… Неужели нашли?»
На стоянке перед архивом увидел «запорожец», осторожно обошел, потрогал ручки дверей — все в порядке, закрыто.
«Точно — нашли! А где я буду искать?»
Достал листочек, который ему дала Анна в Первомайске, прочитал: «3-й Индустриальный переулок, дом 2, кв. 5». Аккуратно свернул бумажку, бережно положил в карман куртки и с уверенностью подумал: «Наверняка опоздал, дома ее точно нет. Но проверить надо».
14
Над краем огромного снежного поля вставал яркий, леденящий рассвет. Мороз пронизывал до дрожи. И шел по полю, в сторону рассвета, Алексей — босой и в белой рубахе. Шел медленно, будто через силу, и за ним не оставалось следов. Анна стронулась с места, пытаясь пойти за ним, но Алексей обернулся и предостерегающе поднял руку — не ходи! Сам же ускорил шаги и быстро стал исчезать, растворяясь в алой кипени.
