Дзен в искусстве написания книг - Брэдбери Рэй Дуглас (читать книги онлайн бесплатно полностью без txt) 📗

Возможно, кому-то покажется, что я работал и жил, как автомат. Но это не так. Такой распорядок задавали идеи. Чем больше я делал, тем больше мне хотелось делать. Ты становишься жадным. Тебя лихорадит. Тебя опьяняет работа. Ты не спишь по ночам, потому что идеи — твои собственные чудовища — рвутся на волю и заставляют тебя ворочаться с боку на бок. Это замечательный образ жизни.

Была еще одна причина, по которой я так много писал: публиковавшие меня журналы бульварного чтива платили от двадцати до сорока долларов за рассказ. В те годы я точно не жил на широкую ногу. Мне надо было продавать, как минимум, по одному, а лучше — по два рассказа в месяц, чтобы мне худо-бедно хватало на хот-доги, гамбургеры и проезд в трамвае.

В 1944 году я продал в журналы около сорока рассказов, но заработал за год всего 800 долларов.

Мне вдруг пришло в голову, что мне есть что сказать по поводу многих рассказов из этого сборника. Например, The Black Ferris («Чертово колесо») интересно тем, что ранней осенью, двадцать три года назад, из этого коротенького рассказа получился сначала сценарий, а потом и роман «Что-то страшное грядет».

«Пришло время дождей» — еще одна словесная ассоциация, сложившаяся из раздумий о жарком солнце, пустынях и арфах, способных менять погоду.

«Прощание» — это правдивая история о моей прабабушке, которая собственноручно чинила крышу, когда ей было уже далеко за 70, а потом ложилась в постель, говорила всем «до свидания» и засыпала. Мне самому тогда было три года.

Рассказ «Окно» («Звонок в Мексику») родился из одного впечатления летом 1946 года. Я отправился в гости к своему другу, и когда вошел в комнату, он вручил мне телефонную трубку и сказал: «Слушай». Я поднес трубку к уху и услышал звуки Мехико, доносившиеся через расстояние в две тысячи миль. Вернувшись домой, я описал это переживание в письме другому своему другу, парижскому. Где-то на середине письмо превратилось в рассказ, который я в тот же вечер отправил издателю.

«Погожий день» [4] («Бархатный сезон» [5]) был результатом вечерней прогулки по пляжу с женой и друзьями. Я подобрал палочку от эскимо и принялся рисовать на песке.

— Вот был бы ужас, — сказал я, — если бы ты всю жизнь мечтал стать обладателем картины Пикассо и вдруг встретил бы его здесь, на пляже, где он рисовал бы на песке мифологических чудовищ… твои собственные «гравюры» Пикассо, прямо у тебя на глазах…

Я закончил рассказ о Пикассо на пляже к двум часам ночи.

Хемингуэй. «Попугай, который знал Папу». Однажды ночью, в 1952 году, мы с друзьями проехали через весь Лос-Анджелес и ворвались в типографию, где печатали номер журнала «Life» с повестью Хемингуэя «Старик и море». Заполучив еще теплые, только что из-под пресса, свежие номера, мы засели в ближайшем баре и заговорили о Папе, «Финка Вихия», Кубе и почему-то о попугае, который жил в баре и каждый вечер разговаривал с Хемингуэем. Вернувшись домой, я черкнул пару строк о попугае и отложил этот черновик на шестнадцать лет. В 1968-м, разбирая старые записи, я наткнулся на эту запись, озаглавленную «Попугай, который знал Папу».

«Господи, — подумал я. — Папы нет на свете уже восемь лет. Если этот попугай, который помнит Хемингуэя и говорит его голосом, еще жив, то он стоит миллионы. А если кто-то его украдет и потребует выкуп?»

«Зловещий призрак новизны» [6] появился благодаря Джону Годли, лорду Килбракену. Он написал мне из Ирландии, что побывал в доме, который сгорел дотла и был восстановлен вплоть до мельчайших деталей, как точная копия оригинала. Первый черновой вариант рассказа был готов в тот же день, когда я получил открытку от Килбракена.

Но довольно. У вас есть книга. В этот сборник вошли сто рассказов, созданных мной почти за сорок лет жизни. Наполовину он состоит из погибельных истин, которые я прозревал темной полночью, наполовину — из спасительных истин, которые я заново обретал на следующий день. Если я чему-то и научился, так это составлять карту жизни того, кто отправляется в путь и идет. Я не особо задумывался о своем пути в жизни, я просто жил, что-то делал, и понимание, что это такое и кто я такой, приходило, только когда все уже было сделано. Каждый рассказ был открытием нового «я». И каждое «я», найденное сегодня, слегка отличалось от «я», обнаруженного вчера.

Все началось в тот день осенью 1932 года, когда мистер Электрико подарил мне два подарка. Не знаю, верю ли я в предыдущие жизни, и не уверен, что смогу жить вечно. Но тот мальчишка, которым я был, верил и в то, и в другое. И я дал ему волю. Это он писал за меня мои рассказы и книги. Это он двигает спиритическое блюдце и говорит «да» или «нет» — ответ на скрытые истины или полуистины. Он — кожа, через которую фильтруется все, что просачивается на бумагу. Я всегда доверял его увлечениям, его страхам и радостям. И он редко когда меня подводил. Когда у меня в душе поселяется долгий сырой ноябрь и я слишком много размышляю и слишком мало понимаю, это значит, что пора возвращаться к тому мальчишке с его теннисными туфлями, лихорадочным пылом, разнообразными радостями и ужасными кошмарами. Я точно не знаю, где кончается он и начинаюсь я. Но я горжусь нашей упряжкой. Я могу пожелать ему только добра — а как же иначе? — а также хочу выразить искреннюю благодарность и пожелать всего самого лучшего еще двум людям. В том же месяце, когда я женился на Маргарет, я начал работать в тесном сотрудничестве с моим литературным агентом и лучшим другом Доном Конгдоном. Мэгги перепечатывала и критиковала мои рассказы, Дон их критиковал и продавал результаты. С двумя такими товарищами по команде на протяжении последних тридцати трех лет — как я мог не добиться успеха? Мы — быстроногие из Коннемары, спринтеры до начала гимна. И мы до сих пор устремляемся к выходу.

1980

Вложения по десять центов: «451° по Фаренгейту»

Сам не зная об этом, я писал «грошовый роман» в прямом смысле слова. Весной 1950-го я вложил девять долларов восемьдесят центов десятицентовыми монетками в работу над первым вариантом «Пожарного», который впоследствии превратился в «451° по Фаренгейту».

Все эти годы начиная с 1941-го я работал, сидя за пишущей машинкой в гаражах: в той же калифорнийской Венеции (где мы жили от недостатка денег, а вовсе не от избытка «модности»), или позади тесного домика, где мы с женой Маргарет растили детей. Из гаража меня выкуривали мои же любящие дочки, которые с завидным упорством разгуливали под окном, выходящим во двор, распевали песни и стучали в стекло. Отцу приходилось выбирать: закончить рассказ или поиграть с девочками. Конечно, я выбирал игры, что угрожало доходу семьи. Мне нужен был кабинет. Но мы не могли себе это позволить.

Наконец я нашел подходящее место, зал для машинописных работ в подвале библиотеки Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Там стояло штук двадцать старых пишущих машинок, «ремингтонов» и «ундервудов», сдававшихся внаем по десять центов за полчаса. Ты бросал в щель монетку, часы тикали, как сумасшедшие, а ты, как маньяк, долбил по клавишам, чтобы успеть завершить работу до того, как закончатся отведенные полчаса. Получается, у меня был двойной стимул: дети, гнавшие меня из дома, и счетчик времени на машинке, подгонявший печатать с безумной скоростью. Время — деньги, так оно и было. Первый набросок повести я закончил за девять дней. 25 000 слов, почти половина того романа, в который со временем превратится «Пожарный».

В перерывах между вложениями монеток, нервными срывами на заедающую машинку (драгоценное время тратилось впустую!) и заправкой листов в устройство я поднимался наверх, в книгохранилище. Там я бродил, забывшись в обожании, среди стеллажей, прикасался к книгам, брал их с полок, листал, ставил на место, проникался извечным духом, самой сущностью библиотеки. Согласитесь, это было отличное место для сочинения романа о том, как в будущем сжигают книги.