Семерка (ЛП) - Щерек Земовит (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
Тебе было жалко того беднягу, который все это выдумал, написал и опубликовал в «Глосе Великопольскем» в 1947 году, поскольку все то было фальшивкой, бреднями, и даже, блин-переблин, никакого Reichsrassenamt никогда не существовало. Тот, кто все это придумал, должен был быть одним из тех бедных поляков, твоих несчастных земляков, у которых все то, что с ними вытворяли немцы, просто-напросто не умещалось в голове. До него попросту не могло дойти, ну почему его народ немцы презирали до такой степени, что не желали, чтобы тот с ним хоть как-то сотрудничал. А презирали потому, ибо германское государство санкционировало и продвигало тот первый, грубый инстинкт, которым обладает житель богатой, кирпичной и мощеной страны, который видит соседа: бедного, ободранного, бредущего через грязь, через броды на реках, существующего в хижинах вместе со скотом. Приезжающего с мятой в руках шапкой к немецкому господину на работы и удовлетворяющегося миской квашеной капусты с парой марок оплаты. Осматривающегося горячечно-блестящими глазами по немецкому чистенькому подворью и не способного поверить в то, что видит, поскольку в его родном доме отец босиком выходил на деревянный порог и с того же порога ссал в грязь перед домом, а пес подбегал и облаивал струю мочи. А куры пробовали ее клевать…
И нацисты сказали немцам: ну да, все то, что вы о них думаете — это все правда. Они, те самые полузвери, и вправду заслуживают того, чтобы их стереть с поверхности земли. И это вот грубиянское, бауэрское презрение, то же самое, которое заставляет сейчас называть русских в Польше ёбаными кацапами в фуфайках, чехов — трусливыми пепиками и гнидами, поляков в Чехии — усатыми, вечно ужравшимися и вечно молящимися бураками, было возведено в ранг государственной идеологии. Стереотип сделался законом. А следующее из него презрение — официальным определителем отношения херренфолька к унтерменшацтву[85].
Да, да, был запущен тот же самый механизм, который запускался в отношении колонизируемых, презираемых африканских народов. Поляки никак не могли понять, что с ними происходит, так как им в голову не приходило, что именно к ним кто-то относится точно так же, как относятся колонисты к африканским неграм. К которым сами они имели, nota bene, точно такое же отношение, как и у других европейцев, и о которых они читали в своих «Вокруг света» и «IKC»[86], будто в Африке оно (то есть население) настолько ленивое, что если кнутом не подгонишь, так оно и не пошевелится, лишь бы только валяться под пальмой, и этому «ону» хоть раз в какое-то время просто необходимо бить морду, чтобы не разленилось и — предположим — не слопало кого-нибудь живьем или не трахнуло, поскольку это «оно» настолько похотливое, что беда. Так что, никакой разницы.
«Скотов необходимо истреблять» — думали те, которым довелось жить в местностях и общностях, где история с географией обеспечивали лучшие бытовые условия, чем скотине, и скотов истребляли. И они, эти скоты, понятия не имели, не знали, курва, за что. Чего-то предчувствовали, подозревали, вот только, курва, не были в состоянии во все это поверить.
Тебе хотелось плакать над поляками, над — как бы там ни было — твоим народом, принадлежность к которому судьба одарила тебя, пускай даже принадлежность эту ты разбирал на части, даже если бы каждый ее кусочек разглядывал под свет, обнюхивал, исследовал, стучал по ней, даже если бы ты эту принадлежность разбирал и собирал заново, словно автомат Калашникова или игрушку из кубиков.
И тебе было их — вас жаль.
— Пан забыл колу, — вышел за тобой тот мужик из-за стойки. Сейчас, на фоне темнеющего, осеннего неба он замаячил в своей красной куртке-полар. Он выглядел ну прямо как закат Солнца на далеком севере. — По акции, вы же не забыли.
— Спасибо, — сказал ты. — Земляк.
Мужик странно глянул на тебя и скрылся внутри.
Ты уселся в автомобиль, но на Семерку не вернулся. Проехал чуточку дальше, под бар «Гурман». В том же самом здании, только на тылах, размещалась станция сжиженного газа, и вот там-то, Павел, ты и припарковался, поскольку там как раз было место. Колеса захрустели по гравию, ты вышел. Касса станции выглядела как какой-нибудь партизанский самопал: все сбито из каких-то ДСП, снизу несколько бетонных блоков, замазанных краской, оконные стекла паршиво подрезаны. На стенке же, чтобы, как бы там ни было, но было красиво, висел пластиковый цветок в горшке. А в окно, чтобы было совсем красивее, было вставлена фотка Швеции. Вот сразу было видно, что это Швеция, ну ладно, Норвегия, ты знал это, хотя ни в Швеции, ни в Норвегии ни разу не был. Какая-то деревня на фоне зеленых холмов. Ровненькие, пряменькие шведские дома прекрасно сочетались с пейзажем, дома и пейзаж дополняли друг друга.
«Долбаная, — подумал ты, — Швеция. Вот где скукота, Боже, реальность тебя не щиплет, не раздражает, не подъебывает, все настолько гармонично, что блевать охота, тьфу!».
Шок в Польше. Мы — словно Третий Мир!!!
— Эй, пан, ты чего мне тут плюешься, — заявило лицо в окошке кассы станции продажи сжиженного газа. Только лицо заявило это, ты знал, скорее, по принуждению, лишь затем, что так сказать следовало, в этом высказывании не было ни грамма злости: брови ровненькие, глаза любопытствующие, губы не сложены в презрительную гузку, зубы не оскалены по-собачьему.
— А-а-а, — начал ты и не закончил, потому что, ну как объяснить кому-то, почему ты плюешься. — Это Швеция? — спросил взамен ты.
— Погодите, я к вам выйду, — сообщило лицо, и уже через секунду перед тобой стоял парнишка в черной курточке и черной жокейской шапочке. — Ну, Швеция, — сказал он. — Потому и повесили. Клево?
— Клево, — качнул ты головой, соглашаясь, и огляделся по сторонам. Подъездная дорожка посыпана гравием, а по сторонам дорожки из обломков кирпича было смонтировано нечто, что должно было, наверняка, походить на развалины старинной городской стены. Каждые полметра были поставлены упаковки из-под маргарина, заполненные землей, в каждой такой упаковке существовало рахитичное растеньице.
— Это я вышел перекурить с паном, — сообщил паренек, вытаскивая LM Lights. — Закурит пан элемчика? Или курите чего-то покруче? Оно не все элемы любят.
— А давайте, — сказал ты, вытащил одну сигарету и прикурил от его зажигалки. Пару минут вы глядели, как дым клубами поднимается над гравием, над кирпичной стенкой.
— А вот скажите, — начал ты, — вот почему, раз Швеция такая клевая, то для себя здесь, — показал ты на стенку с «маргариновыми» горшками, — вы поставили что-то подобное. Паскудное. Разве нельзя было чего-нибудь красивого?
Паренек поглядел на стенку и задумался.
— Ну… — наконец сказал он, — так оно ведь это по-нашему, эта вот стенка. Тут же пану не Швеция, а Польша.
— Зачем тогда вы вешаете себе Швецию?
Тот повернулся к тебе с удивленными глазами. Они блестели, словно у кролика.
— А потому что красивая.
— А разве Польша не может быть красивой?
Тот усмехнулся.
— Эх, пан… Польша — это Польша.
Вы уставились на стенку, на Луну, которая, несмотря на то, что ночи еще и не было, уже висела над малопольскими возвышенностями, словно апельсиновая лампа из Икеи.
— Стенку брат поставил, — сообщил через какое-то время кассир. — У брата вообще большая часть паев фирмы. И у его жены. А что у меня… так, децл процентов. Так что, на кой оно мне… Какое мне дело до стенки. Но, говоря по правде, совсем она и не красивая…
* * *
Бар «Гурман» выглядел именно так, как может выглядеть бар «Гурман» при национальном шоссе. Окна арочкой, оно, вроде как красивше, стильней, ну, древней что ли, средневековей. Ну, если так, подумал ты, тогда они замечательно совпадали со стенкой во дворе, но эффект средневековья портила оранжевого цвета штукатурка, которой бар «Гурман» был весь просто обмазюкан. И еще зеленая волнистая жесть на крыше. И желто-красная вывеска. И лебеди из разрезанных и выкрашенных белой краской шин на газоне.
