Горькая доля - Голестан Эбрахим (читать хорошую книгу полностью TXT) 📗
– Наверно, доска виновата, – с издевкой сказал отец. Дядя посмотрел на него в упор.
– А это неважно. Игра есть игра. И, чтобы выиграть, надо бороться.
– Кости, что ли, ловчее бросать? – спросил отец.
– Как сумеешь. Главное – действовать самому, а не полагаться на пару костяшек, – ответил Гулям.
Отец усмехнулся:
– Когда ты шашки на доске сдвинул, ты ведь проигрывал?
– Противник был сильный. Но я боролся.
– Это точно, – отозвался отец, – и высказал все, что хотел, и от проигрыша увернулся. А шашки смешивать – это тоже прием борьбы?
– Бывает.
Отец, казалось, был больше не в силах сдерживаться:
– Что ж, дорогой, на здоровье! Да только если людям все без стеснения в лицо выпаливать – далеко не уедешь. Тебе в жизни каждый из них может понадобиться.
– Мне – понадобиться? – закричал дядя. – Такие, как они, не понадобятся. У меня к ним ни дел нет, ни привязанности, ни доверия, ни симпатии – ничего, ровным счетом ничего. Их же куда потяни, туда и потащатся. Разве они люди? Да им кость подкинь – увидишь, как они хвостами завиляют.
– Других неоткуда взять, надо с этими уживаться, – отчеканил отец.
– Уживаться и уподобляться – это разные вещи. Пусть уживаться – но если ты на почетном месте. С ними не уживаться надо, а управляться.
– Ты поосторожнее, это ведь твоего брата Азиза приятели. Он все свои дела через такие знакомства проворачивал.
– Он стал депутатом меджлиса, а они что? Он пустил завод, а они что? Короче, он – это он, так же как я – это я, они ему и в подметки не годятся. Сегодня они нам больше не нужны; они и самим себе не нужны сегодня. Они люди конченые.
Отец перебил его:
– Пусть у них ни денег больших нет, ни чинов – это еще не значит, что они никчемные.
– Они не потому никчемные, что бедны, а потому, что изо всех сил стремятся разбогатеть. Одно дело – когда человеку не надо, а другое – когда очень надо, да он не может, не способен, хребет у него мягок. Перед таким не расступятся, соображают ведь, что почем. Накинут уздечку на шею, как ослу паршивому, и отпустят – пусть себе брыкается. Осел ревет от натуги, воздух портит, а кучка ему подобных. наслаждается. Приятно, и притом совершенно бесплатно.
– Неправда, они себя еще покажут, – зло и с обидой произнес отец.
– Покажут, что они такие же попрошайки, как дядюшка Мешхеди Асгар. Им тоже в богадельне самое место, – закончил Гулям.
Хмурясь, отец мрачно заметил:
– При всех недостатках они по крайней мере хорошо воспитаны.
– Ей-Богу, – сказал дядя, – поговорили, и хватит. Хотя наша сегодняшняя беседа стоит дороже, чем все их воспитание и все их речи, вместе взятые. Почему? Да потому, что не притворялись, говорили напрямик. А если такие разговоры не умещаются в рамки благовоспитанности, то надо рамки менять, а не пороть чепуху ей в угоду.
Гулям замолчал. Отец вопросительно посмотрел на него, но дядя не продолжал. Ом повернулся к софре, словно собираясь ужинать, и неожиданно смутился. Будто понял вдруг, что сильно уязвил и обидел моего отца. А может, мне только показалось. Слова Гуляма сильно подействовали па меня, но его поведение настораживало. Казалось бы, правда на его стороне, но ведь отец обижен. Дядины разоблачения касались отчасти и его. Воцарилось молчание. Мои сестры переглядывались, тетка застыла неподвижно, бабушка перебирала четки, мама испуганно наблюдала за происходящим – все словно дожидались, когда дядя наконец встанет и уйдет. Был поздний вечер. Все еще шел дождь.
Наконец мама сказала:
– Зарин, попроси Рогайе заняться софре.
В доме обычно не говорили «собери софре!» или «сверни!», «унеси!», «забери!» – все были хорошо воспитаны. Дядя встал:
– С вашего позволения…
– Уже уходите? – сказал отец.
– Ну, с Богом, будь здоров, – попрощалась мама.
Бабушка перебирала четки и тихонько бормотала стихи из Корана. Я поднялся с места.
– Зонтик забыл, – спохватился Гулям.
– Наверху? – спросил я. – Сейчас схожу принесу.
Я спустился по лестнице, пересек двор и поднялся по ступенькам наверх, в коридор, где в начале вечера оставляли обувь и зонты. Там ничего не было. Я даже свет включил, но ничего не обнаружил и, вернувшись, сказал:
– Зонта нет, дядя Гулям. Дядя усмехнулся:
– Значит, еще и воры. Все молчали.
– Ну, премного благодарен, всего доброго, – добавил он и пошел к двери.
Уже на пороге Гулям заметил, что я собираюсь провожать его.
– Возвращайся, там дождь.
– Возьми пока мой зонтик, – предложил я. Он улыбнулся:
– Твой еще не стащили? Будь начеку! – и в тишине стал спускаться.
Я вернулся и громко сказал:
– Дядя ушел без зонтика.
Все будто и не слышали. Только шумел дождь.
– Его зонт куда-то подевался, а под таким дождем…
Отец, не дослушав, перебил меня:
– Да, вот он каков, этот ваш господин Гулямали-хан, госпожа моя.
Он обращался к маме. Она промолчала.
– Вы слышите? Вот вам его благородие, высокочтимый ага Гулямали-хан!
Сестры мои одна за другой встали, тихонько попрощались и вышли, чувствуя, что снова начинается скандал. Отец вдруг сорвался на крик:
– Если ты, Парвиз, еще раз сунешься в комнату при гостях, я тебе все кости переломаю!
Вошла Рогайе. Отец продолжал:
– Я в жизни еще таких людей не встречал; это что-то новое, госпожа моя, что-то совсем новое – этот ваш господин Гулямали-хан.
Рогайе начала собирать посуду. Я тоже встал, сказал: «До свиданья» – и вышел, но на ступеньках остановился, решил послушать. Минуту спустя появилась тетка. Я сбежал, потому что мой вид только еще больше раздражал бы отца, а тетка выскользнула из комнаты, боясь – не дай Бог! – помешать разгорающемуся скандалу.
Чтобы тетка не заметила меня, я тихонько спустился на пару ступенек ниже. Она прильнула к двери, слушая, что говорят. Шел дождь, я стоял довольно далеко от двери, так что мне было слышно не все.
Отец ругал дядю Азиза, мол, тот уехал в Тегеран, оставил мальчишку – то есть Гуляма – без надзора, что ж, ему виднее, но погодите, дождется еще, в результате сам обожжется.
– Вот, ей-Богу, несчастье, – говорил он, – думали, придет вечерком, выпьет за компанию. Может, и захочет шевельнуть пальцем, вытащит этого дурня из богадельни – да где там! И бедному сыну Баха Султана ни за что досталось. Он парень тактичный, я его попросил, чтоб полюбезнее: мол, господин Гулям, будьте так добры, сделайте милость, поручитесь. Да я представить себе не мог, что из того такая брань посыплется. Распустил язык, на нашу голову! Вот несчастье, ей-Богу! Он, видите ли, за правду, без всяких прикрас. Знаю я, откуда ветер дует – все этот притворщик распутный, Балиг. А ваш ненаглядный Гулям…
В этот момент дверь открылась и Рогайе с большим круглым подносом, уставленным посудой от ужина, пятясь, выбралась из комнаты. Тетя отступила назад, голос отца зазвучал громче, а Рогайе, разворачиваясь лицом к ступенькам, наткнулась на тетю. Поднос упал, и все, что на нем было, рухнуло на лестницу, покатилось, посыпалось, полетело вниз. «Динь, динь-динь!» – зазвенели ложки, вилки и медный поднос, стукаясь о стены и ступеньки. Вопль Рогайе взметнулся в воздух.
– Вай! – закричала она. – Горе на мою голову, да как же это? Избави Бог, госпожа Эфтехар Шарийе, где это видано – в потемках за дверью стоять? Вам разве в комнате места мало, или случилось что?
Когда женщины столкнулись, я поневоле сбежал вниз. По ступенькам с грохотом прыгали тарелки. Рогайе истошно кричала, тетя благоразумно не подавала голоса. Отец умолк и через минуту тоже вышел на лестницу, а вслед за ним мама. Я стоял во дворе, в полной темноте, а они – наверху, на ступеньках.
Отец теперь кричал на тетю. Рогайе все еще жаловалась, тетя помалкивала, а мама, не желая сводить с ней счеты, не говорила ничего, ни единого слова. Наверно, мамина сдержанность больше всего отравляла жизнь Эфтехар Шарийе. Я вдруг заметил, что снова насквозь промок.
