Большая книга перемен - Слаповский Алексей Иванович (книги txt) 📗
– Ты что, не любишь Наташу?
– Нет. Но раньше я об этом ей говорил, а теперь не говорю. Поумнел. Я так устроен, Коля, я умею любить только невозможное. А с Наташей у меня больше чем любовь, у меня кровная привязанность. Я это понял наконец. Всю жизнь буду думать о других бабах, это я опять-таки так устроен, но жить буду с Наташей.
– Не знаю. Такая раздвоенность… Это несчастье.
– В общем, да. А кто сказал, что человек должен быть счастлив? Это несчастье, да. Которое украшает, я бы сказал, мою жизнь. А то напридумывали глупостей: если не можешь изменить положение вещей, измени свой взгляд на них! Да не буду я ничего менять! У каждого своя судьба. Моя судьба – быть недовольным, быть несчастным, но периодически чувствовать себя счастливей всех людей. Это только несчастные умеют. При этом, заметь, я постоянно занимаюсь делом. И даже его люблю. Деньги зарабатывать люблю. Дарить подарки любимой женщине. То есть Наташе.
– Не понял. Ты же ее не любишь?
– Ну и что? Любовь это ведь что, если упрощенно? Когда ты и хочешь женщину, и тебе с ней тепло до и после секса. Такое сочетание – одно на тысячу, не чаще. Это я имею в виду любовь в классическом понимании. Которой на самом деле фактически не бывает. А есть проще: я люблю мороженое, люблю кино, люблю читать. Я Наташу люблю, как мое кино, и понял, что готов его смотреть чаще, чем другие фильмы. Вот и все. Поэтому она – любимая женщина. Никакого противоречия. Я как-то с Ильей на эту тему говорил, мне просто интересно было, почему он ни разу не изменял жене. Так вот, у него как раз классическая любовь, ему повезло. То есть ему и тепло со своей Люсей, и он ее хочет. Я говорю: как это тебе удается? А он говорит: мы решили, что у нас это будет раз в месяц. Представляешь, какие мудрецы? Месяц терпят, а потом набрасываются друг на друга. Мудро! От Ильи я даже не ожидал. А мы, как идиоты, только и думаем, что от нас ждут ежедневного исполнения супружеского долга. И от одного этого впадаем в депрессию.
Валера был немного возбужден, Иванчуку даже показалось, что – выпил. Но нет, видимо, просто – нервы. Все себя в последнее время чувствуют на эмоциональном взводе.
– А Илью, кстати, выпустили? – спросил он.
– Нет. Его, представь себе, заставляют пройти психиатрическую экспертизу.
– Может, и лучше? Признают невменяемым.
– Не знаю. Я уже звонил Костякову, требовал, чтобы Илью отпустили. А он, сукин сын, в ответ потребовал, чтобы я приехал и с ним пил. А я не хочу.
– Он с того дня не прекращал?
– Нет. Говорит: пью, чтобы умереть.
– Поедешь?
– Поеду, но не пить. Ночью попробую ему систему поставить, а то сдохнет, в самом деле. Я тебя перебил, ты был у Лили?
– Да. Сказал ей. Но она под какими-то сильными наркотиками, ничего не понимает.
– Ее счастье. Может, выпьешь, Коля? Ты не запойный, тебе можно. И поедем к Костякову и скажем ему все, что о нем думаем.
– Я уже говорил, когда после похорон с ним были. И поп там был, тоже какие-то речи произносил… Глупости все это. А пить не хочу. Слушай, психолог, скажи, только между нами, вот у меня дикая, нелепая мысль. У меня мысль, что Даша это сделала… То есть погибла.
– Ее убили.
– Это да, но все получилось так, будто она предвидела. Будто сама. Может, она это для того, чтобы я… Не только я, но и я в том числе… Чтобы я перестал – ну…
– Понимаю. Никто не мог спокойно видеть, что она свободна и никому не принадлежит. То есть ты хочешь сказать, она своей смертью избавила тебя от нехороших мыслей?
– Примерно так.
– Ну и что? Ничего в этих мыслях подлого нет, Коля. Вернее, есть, но это подлость, как бы тебе сказать… Благородная, что ли. То есть ты рад, что теперь нет возможности совершить настоящую подлость?
– Я не рад. Просто – так оно есть.
Помолчали. Потом Сторожев задумчиво сказал:
– А я вот уже думаю: может Даши и не было? То есть такой необыкновенной, какой она нам казалась? Просто нам всем очень хочется любить. Любить чисто и красиво. Любить кого-то необыкновенного. Коля, как ты думаешь, мы свою жизнь проиграли окончательно или есть шанс?
– Все впереди, – ответил Иванчук. – Всегда все впереди.
Егор наблюдал, как вешают прожектора. Ремонт был почти закончен, все выглядело просто, уютно, красиво. Он был доволен. Рядом сидела Яна. Она пришла по делу: попросить Егора, чтобы он позвонил своему могущественному отцу, а тот посодействовал освобождению ее отца. Егор немедленно позвонил, что-то долго слушал, зажав трубку, объяснил Яне:
– Пьян в стельку.
И опять слушал. Наконец сумел вставить:
– Принимаю все твои претензии, я плохой сын, но у меня дело. Хорошие люди просят помочь освободить Немчинова. До суда, если будет суд. Под залог или как это делается. Потому что он на самом деле, как ты помнишь…
Костяков-старший перебил его, что-то говорил. Егор выслушал и сообщил Яне:
– Указание уже дано, просто, наверно, какие-то формальности.
– Спасибо.
– Не за что. Левее! Еще левее! – скомандовал Егор рабочим.
Потом, после паузы, произнес:
– Страшно это все. Очень страшно. И город этот – страшный.
– Отец твой, наверно, с ума сходит.
– Может быть. Я уезжаю и не хочу ничего этого знать.
– Куда? В Москву?
– Да.
– Не понимаю. А театр? Зачем тогда ремонтировать?
– В Сарынске есть талантливые люди, отдам им. Дар городу. Нет, не городу, кому-то конкретному, кому я доверяю.
– Это хорошо. А я беременна, – сказала Яна.
Она сидела, как и Егор, вытянув ноги, сунув их под кресла переднего ряда, не смотрела на него, но чувствовала, что его лицо ничуть не изменилось.
– Я что-то должен сказать? – спросил Егор.
– А нет?
– Не знаю. Ты беременна, что дальше?
– От тебя.
– Возможно. Что дальше? Ты прекрасно знала, что у нас ничего не будет. Кстати, как у тебя это получилось, мы же береглись?
– Неважно. Я беременна от тебя, это твой ребенок.
– Ясно. Ты хочешь, чтобы я взял на себя ответственность и решил судьбу этого ребенка? Срок ведь, наверно, небольшой, можно аборт сделать?
– Ты мне предлагаешь сделать аборт?
– Я ничего не предлагаю. Решаешь ты.
– А ты ни при чем? Тебе все равно?
– В общем-то да.
– Это твой ребенок!
– Не ребенок пока, зародыш.
– Значит, ты хочешь, чтобы я сделала аборт?
– Нет. Ты не дождешься, чтобы я решал за тебя. Можешь рожать. Я буду платить тебе ежемесячно какую-то сумму, если это действительно мой ребенок. Сейчас это легко установить.
– И все?
– Что?
– Платить деньги – и все? И не захочешь его увидеть?
– Вряд ли. Я не люблю детей в принципе.
– Ты урод.
– Может быть. Повторяю: все, что будет нужно, я сделаю. За исключением, извини, одного: не смогу на тебе жениться.
– Ты думаешь, я за тебя вышла бы? За такого…
Яна выругалась, встала, ожидая, что сиденье кресла хлопнет. И этот звук поставит точку. Но Егор все продумал: сиденья после того, как зритель вставал, не хлопали, а мягко поднимались.
Яна пошла между рядов, где ей показалось очень тесно.
Быстрее отсюда.
И больше никогда его не видеть.
А Егор постепенно обретал привычное равновесие. Да, совершил ошибку, придется расплачиваться – в прямом смысле слова, деньгами. Но вряд ли это будет обременительная сумма. А с ребенком можно потом и подружиться, когда вырастет. Главное, что оценил в себе Егор, – он меняется. Всю жизнь он старался нравиться – всем. И только недавно понял, как это глупо и опасно. Надо уметь не нравиться, надо этому учиться, если не дала сама природа. Вот сейчас эта девушка ушла в злобе на него, она его ненавидит и презирает. И это правильно, это хорошо.
И то, что Даша погибла, тоже хорошо, если не лицемерить. То есть это плохо, и даже очень, но самое страшное событие для кого-то оказывается благодеянием. Теперь он полностью свободен – и в Москву, в Москву! И больше не повторять глупых ошибок, на которые провоцирует этот город, который сам кажется большой ошибкой на теле страны – грязный, разваливающийся, воровской, умирающий, хамский.