Я исповедуюсь - Кабре Жауме (полные книги TXT) 📗

– Вы не хотите ее оценить прямо сейчас?

– Нет. По правде говоря, я хочу лишь точно узнать, кто были ее прежние владельцы. И хочу с ними познакомиться.

Пау Ульястрес взглянул на документ о праве на владение:

– Саверио Фаленьями. Здесь же указано.

– Те, кто были владельцами до него.

– А можно узнать, почему вы хотите с ними связаться?

– Я и сам не знаю. Мне кажется, что эта скрипка принадлежала нашему семейству всегда. Меня никогда не волновало ее генеалогическое древо. Но сейчас…

– Вас беспокоит, подлинная ли она?

– Да, – солгал я.

– Если хотите мое мнение, то я готов дать руку на отсечение, что это инструмент, сделанный в лучшую пору деятельности Лоренцо Сториони. И об этом свидетельствует не документ, а то, что я вижу и слышу, когда играю на этой скрипке.

– Мне говорили, что это его самая первая работа.

– Лучшие из скрипок Сториони – первые двадцать. Говорят, это благодаря древесине, из которой они изготовлены.

– Древесине?

– Да. Она была исключительная.

– Чем именно?

Но мастер гладил мою скрипку и не отвечал. Я почувствовал ревность – столько нежности… Пау Ульястрес взглянул на меня:

– Так чего же вы хотите? И зачем пришли ко мне?

Трудно до чего-то доискиваться, не говоря до конца правды тем, кто тебе может помочь.

– Мне хотелось бы сделать генеалогическое древо всех владельцев, какие у нее были за всю историю ее существования.

– Прекрасная идея. Но это будет стоить бешеных денег.

Я не знал, как сказать ему, что, вообще-то, мне хочется выяснить, выдумали или нет сеньор Беренгер и Тито фамилию Альпаэртс. А также узнать, правильно ли, что владельца звали Нетье де Бук, как сказал мне отец. Или узнать, что оба имени не имеют отношения к настоящему владельцу и что скрипка всегда была и будет моей. Я ведь понимал, что конечно, конечно, если у скрипки был законный владелец до нациста, мне следовало связаться с ним, кто бы он ни был, упасть перед ним на колени и умолять его, чтобы он позволил мне держать ее у себя, пока я не умру. При одной только мысли о том, что Виал навсегда исчезнет из нашего дома, меня бросало в дрожь. Я готов был пойти на обман, чтобы не допустить этого.

– Вы меня слышите, сеньор Ардевол? Бешеных денег!

Если у меня и могли прежде возникнуть какие-то сомнения, то теперь я точно знал: Виал – настоящая. Быть может, я и пришел к Ульястресу только за этим: услышать это собственными ушами; убедиться, что я поссорился с Сарой из-за ценнейшей вещи, а не из-за кое-как сколоченных деревяшек, имеющих вид скрипки. Но нет, в глубине души я не знал, зачем пришел. Кажется, именно после похода в мастерскую Пау Ульястреса я стал размышлять о высококачественной древесине и о Иакиме Муреде.

На обед подали отвратительный суп с манкой. Он подумал, что надо бы сказать, что ему не нравится суп с манкой, вроде того, что ему давали в этом, как его… ссучий суп с манкой. Но все было не так-то просто. Он не понимал, в чем дело – то ли это его зрение, то ли еще что, но только с каждым разом ему было все труднее читать и запоминать что-либо. Проклятый потолок. Запоминать что-либо. Запоминать.

– Золотой мой, ты не хочешь есть?

– Нет. Я хочу почитать.

– Тебе надо давать суп с буквами.

– Да.

– Ну, давай поешь немного.

– Лола Маленькая.

– Вилсон.

– Вилсон.

– Что ты хочешь, Адриа, золотой?

– Почему я ничего не соображаю?

– Тебе сейчас надо есть и отдыхать. Ты уже наработался.

Вилсон дал ему пять ложек супа и счел, что с обедом Адриа покончено:

– Вот теперь можно почитать. – Он посмотрел на пол. – Ой, какой свинарник мы тут устроили… А если захочешь вздремнуть, скажи мне, я тебя уложу в постель.

Адриа, послушный, почитал немного. Он читал, с паузами, как Корнуделья [373] объясняет свое прочтение Карне [374]. Читал с открытым ртом. Но потом ему стало как-то не так, Лола, и он устал, потому что лежавшие на столе Карне и Гораций спутались в голове. Он снял очки и потер уставшие глаза. Он что-то не знал, где ему надо спать – в кресле или на кровати… Кажется, мне как следует не объяснили этого, подумал он. Может быть, на окне?

– Адриа!

Бернат вошел в cinquantaquattro [375] и смотрел на друга.

– А где мне надо лечь?

– Ты хочешь спать?

– Не знаю.

– А знаешь, кто я?

– Лола Маленькая.

Бернат поцеловал его в лоб и оглядел комнату. Адриа сидел в удобном кресле возле окна.

– Джонатан?

– Что?

– Ты – Джонатан?

– Я – Бернат!

– Нет, Вилсон.

– Вилсон – это тот расторопный эквадорец?

– Не знаю. Мне кажется, что… – Адриа посмотрел на Берната растерянно. – Я что-то запутался, – признался он.

За окном день был пасмурный, ветреный и холодный. Но не было бы никакой разницы, если б он был солнечный и радостный, – стекло слишком прочно разделяло два мира. Бернат подошел к тумбочке, открыл ящик и положил туда Черного Орла и шерифа Карсона, чтобы они продолжали нести караул, бесполезный, но неизменный, лежа на грязной тряпке, – на ней все еще можно было различить темные и светлые клеточки и большой шов посредине. Эта тряпка поначалу вызвала столько разговоров у врачей, поскольку первые дни сеньор Ардевол ни на секунду не выпускал ее из рук. Да, доктор, эта тряпка грязная и отвратительная. Странно, правда? Что это за тряпка – драгоценность, что ли?

Адриа поскреб ногтем пятно на ручке кресла. Бернат обернулся на звук и спросил: ты в порядке?

– Не оттирается. – Он поскреб сильнее. – Видишь?

Бернат подошел поближе, надел очки и внимательно изучил пятно, словно оно очень его заинтересовало. Не зная, что сказать и что делать, он сложил очки и спокойно заявил, что это не отчищается. А потом сел напротив Адриа. Четверть часа они молчали, и никто им не мешал, потому что жизнь наша состоит из минут, проведенных в одиночестве, после чего мы…

– Ну ладно, посмотри на меня. Адриа, посмотри на меня, ради всего святого!

Адриа перестал скрести ручку кресла и посмотрел на него слегка испуганно. Он смущенно улыбнулся, как будто его застали за чем-то нехорошим.

– Я отдал перепечатать твои рукописи. Мне очень понравилось. Очень. И то, что на оборотной стороне листа, тоже. Я их издам. Твой друг Каменек советует мне это сделать.

Он посмотрел в глаза Адриа. Тот, потерянный, стал еще усерднее соскребать пятно с ручки кресла.

– Ты не Вилсон.

– Адриа, я говорю с тобой о том, что ты написал.

– Простите.

– Тебе не за что просить прощения.

– А это хорошо или плохо?

– То, что ты написал, мне очень нравится. Не знаю, очень ли это хорошо, но мне очень нравится. Ну что с тобой поделаешь, сукин ты сын!

Адриа посмотрел на собеседника, поскреб ручку кресла, открыл рот и снова закрыл. Потом развел руками в растерянности:

– А что я должен теперь делать?

– Слушать меня. Я всю жизнь… Нет, я всю свою ссучью жизнь пытался написать что-нибудь стоящее, что бы потрясло читателей, а ты, никогда этим не занимавшийся, только взялся писать, как нащупал самое ранимое место в душе. По крайней мере, в моей душе. Ну что с тобой поделаешь, а?

Адриа Ардевол не знал, то ли ему поскрести пятно, то ли посмотреть на собеседника. Разволновавшись, он решил посмотреть на стену.

– Мне кажется, вы ошибаетесь. Я ничего не сделал.

– Ну что с тобой делать…

У Адриа наворачивались слезы. Он не хотел смотреть на этого человека. И потер руки.