Наполеонов обоз. Книга 3. Ангельский рожок - Рубина Дина Ильинична (читать книги онлайн без сокращений .txt) 📗
– Эй, доктор, – мягко окликнул начмед, – ты должен понять, что это – люди. Живые люди, со своими страданиями, привязанностями, жалобами на здоровье. Они преступники, так как преступили закон, но общество обязано… – Прервав себя на полуслове, Михаэль вздохнул, оглянулся на высокую ловкую фигуру со шлангом в руках. – В общем, держи на цепи своего внутреннего цербера, – проговорил утомлённо, – и ты притерпишься. Научишься фильтровать базар…
Они шли по гигантскому открытому пространству. «Интересно, – подумал Аристарх, – зачем здесь это Марсово поле при этаком адском пекле?»
– А бывает, человек попадает в тюрьму совершенно случайно, – заметил Михаэль.
– То есть как? – удивился Аристарх. На замечания начмеда он реагировал почти машинально. Всё вокруг настолько отличалось от привычной жизни, от человеческих пространств, от людского обихода, что его заботило сейчас только выражение собственного лица, за этим он и следил.
– Ну, например. Работяга-экскаваторщик пришёл домой после тяжёлой смены. Там орёт телевизор: сын смотрит футбол. Работяга принял душ, подогрел себе в микроволновке еду, поел, открыл банку пива и выпил. И пришла ему охота поговорить с сыном. «Как дела в школе, сынок?» – «Нормально». – «А уроки задавали?..» Сын упёрся в телик, там мяч гоняют здоровенные бугаи, которых он обожествляет. Папа, с его брюхом и вечерним пивом, давно ему осточертел. «А почему ты уроки не делаешь, сын? Ну-к, показывай, что там тебе задали». – «Отстань, надоело!» – «Как это отстань?! Ты кому это… на кого это?!» – «Я тебе не подчинённый, что хочу, то и делаю, а сейчас футбол смотрю!» Слово за слово, сын хамит, папа разогревается – нервы-то не железные, дневная усталость, собачья жизнь, жена на работе, и непонятно, чем там и с кем занята. И хватает он пустую бутылку и в сердцах запускает в телевизор. Грохот, вопли, осколки вокруг… Сынок убегает в свою комнату, запирается там и вызывает полицию – наши детишки на это наточены, им ещё в детском садике объяснили, что их родители – преступники, пока не разоблачённые. Приезжают менты, застают рыдающего пацана, размазывающего сопли, разбитый телевизор и ошалелого папаню, от которого несёт спиртным. А далее по сюжету: папаню уводят в браслетах, затем следует суд, и дают мужику три года.
– Три года?! – поразился Аристарх, забыв про достойное выражение лица.
– А ты как думал? Картина же ясная: насилие в семье, скажешь – нет? Или вот: не любит невестка свёкра. Надоел до икоты, старый хрен, надсмотрщик чёртов: и юбку, видите ли, такую короткую замужняя женщина надевать не должна, и лак на ногтях слишком яркий, кого это ты прельщать собралась… Ну и строчит озорница заяву в полицию, что свёкор проклятый её за задницу хватает и всячески к ней пристаёт. Тоже, замечу тебе, вещь вполне обиходная. И – пожалуйте, строгий папаша, к тюремной параше – за сексуальные домогательства.
Начмед остановился, достал из кармана свёрнутую вчетверо давешнюю салфетку, аккуратно вытер ею лоб, после чего сложил уже ввосьмеро, будто собрался вечно хранить собранную со лба праведника святую влагу, и водворил на место – в карман.
– Знаешь, что самое страшное в тюрьме? Пока ты смотришь на них как на ворьё и отребье, как на убийц и насильников, – их легко ненавидеть. Потом узнаёшь историю каждого: детство-болезни, того мать высрала и выбросила в мусорный контейнер, того отец насиловал с пяти лет, тому в интернате физрук глаз выбил, а тот один добирался пешком из Эфиопии и чуть не сдох в песках… И начинаешь ты вязнуть и барахтаться во всей этой чёртовой тине, и просыпаешься по ночам, и представляешь эти картины применительно к собственным детям, и начинаешь тихо молиться, потому что тебе страшно до поноса: ты же видишь изо дня в день, как легко выпорхнуть из-под крылышка своей благополучной судьбы и полететь камнем – прямо в адский котёл, под нашу милую гостеприимную крышу. И понимаешь: их можно убивать, пока ты не смотришь им в глаза.
Он опять остановился, не обращая внимания на обжигающее пекло, оглядел подчинённого, словно проверяя – дошёл ли тот до нужной кондиции отвращения и ужаса.
– Это я – о мелкой уголовной шушере, – уточнил Михаэль. – А есть ребята похлеще, резкие есть здесь ребята, опасные, с известной историей; этих не только в наручниках водят, но и к ремню на поясе эти наручники защёлкивают.
Он вновь поднял палец, и Аристарх решил, что услышит ещё одну цитату из русских классиков. Но Михаэль сказал:
– Разница между уголовниками и террористами огромная. Запомни это и будь всегда собран и внимателен. Террористы отлично организованы, это бойцы, причём хорошо обученные. А чему не научились на воле, то восполняет тюрьма. У каждого срока в среднем лет по двадцать пять. Тут всему научишься: и взрывному делу, и научному коммунизму. Кстати, головорезы ФАТХа содержатся отдельно от головорезов ХАМАСа, ибо ненавидят друг друга лютой ненавистью. А с нами они и в тюрьме воюют беспощадно, ежедневно…
– Каким образом?
– А вот кран не закручивают, свет не гасят… Плати, окаянный сионист. Как думаешь, сколько на каждого такого милягу отстёгивает наш налогоплательщик? Двадцать семь тыщ зелёных в год! В самих Штатах, между прочим, только двадцать две тыщи. Да: и по нашей с тобой части, по медицинской, допекают как могут: болезни придумывают, требуют дорогостоящих проверок, которых какая-нибудь тётя Фанни на воле месяцами ждёт. Ну ты сам увидишь.
– А нельзя ли их…
– Нельзя, – вздохнул начмед. – Есть такая графа отчётности: количество жалоб. И проверяет её не кто-нибудь, а Красный Крест, с которым ещё познакомишься.
Он перебил себя:
– Ну, вот. Наша вотчина.
Тюремная медсанчасть занимала дальнее крыло главного здания, расположенное так, что из окон коридора просматривалось то самое огромное Марсово поле – нечто вроде армейского плаца, только шагали по нему отнюдь не строевым шагом, – которое сейчас одолели Аристарх с начмедом. Из окон видно было, кого ведут или несут, если случалось очередное ЧП.
Звуки по каменной цитадели разносились далеко и раскатисто, и со временем Аристарх научился по длительности и интенсивности эха определять, как именно отделывают какого-нибудь заключённого: вышибают дух, лупят по башке дубинкой или раздают затрещины. Это музыкальное сопровождение усиливалось в те дни, когда по тюрьме прокатывался бунт, когда взвывала сирена и открывались двери казематов, и охранникам выдавались каски, бронежилеты, дубинки… Когда в открытые окна медсанчасти докатывалось средневековое эхо ударов и воплей и становилось ясно: сейчас кого-нибудь приволокут.
И вот на плацу появлялась процессия: впереди офицер охраны, в вытянутой руке на отлёте у него – массивный прямоугольный предмет: мобильник, из тех первых, увесистых. Сзади двое охранников тащат носилки с заключённым, на лбу которого отпечатан синий след от удара тем самым мобильником.
«Здоровый, чёрт! – жаловался доктору офицер охраны. – С третьего раза только упал!»
Михаэль открыл дверь, посторонился, пропуская нового сотрудника, и Аристарх Бугров впервые переступил порог той «обители скорби», которая…
…которая на многие годы станет его долгом, работой, ночным прибежищем, местом странных и диких встреч, адской рутиной жизни, адской тяготой…
Но именно здесь, в муторные ночи обысков или голодовок, в минуты клочковатого сна на неудобной смотровой кушетке ему были дарованы самые яркие, самые живые видения: её девичья узкая кровать, скользящие по её плечам, по груди, по спине красно-синие отсветы от окошек террасы и огненный каскад волос, сквозь который он снова и снова прояснял любимую родинку на левой груди. И склонялся над ней, и медленно-томительно ощупывал губами крошечную, но такую реальную выпуклость этого зёрнышка, не отрывая взгляда от приоткрытых прерывистых губ, впивая любимый запах, задыхаясь… задыхаясь…
