Женщина с большой буквы Ж - Барякина Эльвира Валерьевна (мир бесплатных книг .txt) 📗
Собрание сочинений
На очередном сеансе психоанализа Арни спросил, что сыграло в моей жизни самую важную роль. Попытался угадать:
– Эмиграция? Любовь? Дружба?
– Книги.
Мама подсадила меня на них с пяти лет. После института она заходила в детскую библиотеку и набирала чтива на неделю. А я ждала ее, как беженец гуманитарной помощи.
Тяжелая сетка, набитая индейцами, астронавтами и разведчиками, – я вываливала их на кровать, дрожа от предвкушения. Это было такое счастье – иметь, что читать!
Как религиозный фанатик вычисляет единоверцев, так я вычисляю книгочеев. Не любых – бывают люди, которые накачивают себя невероятной дрянью. Мои единоверцы – это те, кому скучно жить в одном и том же мире. Кевин – как раз такой.
Встречаясь, мы говорим о книгах, о всевозможных «вкусностях», найденных тут и там. Наше любимое развлечение – переворачивать себе сознание.
Сегодня мы поехали на океан – бродить по песку и смотреть на корабли. Сев в машину, Кевин включил очередную аудиокнигу.
– Реинкарнация все-таки не миф, – сказал он. – И телепортация тоже. Нужно только уметь читать книги. Или, на худой конец, слушать.
Мы мчались по 405-му фривэю, меняли линии, томились в трафике, но наши глаза ничего не видели.
Избы, огороды с репой… Мужики в поле, бабы – по домам. И вдруг крик: «Половцы!»
Похватав детей, бежим в городище, за стены. Сердца бьются, в глазах туман. Отобьемся ли? Нет ли?
Их туча. В лисьих шапках, на низкорослых коньках. Несутся лавиной – с визгом и воем.
Ударились о стены, откатились. Стрелы, копья, кто-то валится рядом – убитый.
Отобьемся ли? Нет ли? Если прорвутся в городище, всех порешат: клинком по горлу и дальше поскачут – грабить.
И нет ни правых, ни виноватых. Если отобьемся, так мы сами на них пойдем. Они знатную добычу с прошлого похода привезли, и у женщин их – золотые монисты…
Дима Первый (мемуары)
Мужья в моей жизни подобны запоям у пьяницы – они всегда появляются неожиданно, но на регулярной основе.
Первый, Димочка Кегельбан, возник на горизонте, когда я ела сосиску в студенческой столовке.
– Холодная? – спросил он, окинув меня взглядом.
– Страстная! – отозвалась я.
Компот мы уже допивали вместе. Димочка вылавливал из стакана курагу и рассказывал приличные анекдоты. Я волновалась. Мальчик был высоким и почти красивым. Особенно мне нравились губы – такими только малину кушать и девушек развращать.
Димочка подвернулся мне очень кстати. Доцент Пьющенко уже не грел сердца – из-за партийных неурядиц он сделался криклив и зануден, как вокзальная уборщица. Кегельбан же, напротив, обладал жизнерадостным характером и страстью к дешевому выпендрежу. Мы с ним были два сапога пара.
Его мама – дама с внешностью семитской царицы – не знала, то ли радоваться моему появлению, то ли огорчаться. Из-за меня Димочка полюбил ходить в университет (чего раньше за ним не наблюдалось), из-за меня же начал пропускать семейные торжества и невнимательно слушать взрослых. Любовь нас залила и закрутила, как пару носков в стиральной машине.
Отношения у нас были бурными. Мы ссорились так, что мама каждый раз надеялась, что ВСЕ. Но царапины на Димкиной роже заживали, штаны зашивались, и все начиналось по новой.
Мама смирилась со мной, как с неизбежной зимней инфекцией. Она даже помогла мне устроиться на первую работу – в редакцию «Вечернего вагонника». Глядя на меня, Димочка тоже начал трудиться – сторожем: ему претило кому-либо подчиняться, а сразу в начальники его не брали.
Служба «ночным директором» вполне устраивала Кегельбана: в те времена сторожа с высшим образованием были в почете.
– Вольнодумец и диссидент! – говорили о нем знакомые.
– Лентяй и балбес! – кипятилась мама.
Мое сердце тоже томилось. Кегельбану было абсолютно наплевать на профсоюзные путевки и продуктовые наборы с майонезом. А биться за квартиру он и вовсе не собирался. По вечерам Димочка замирал в позе Будды перед телевизором и ждал счастья.
И счастье на него свалилось. По таинственным еврейским каналам Димочкина мама раздобыла приглашение в Америку, и Кегельбаны принялись лихорадочно паковаться.
– А я без моей девушки не поеду, – заявил Димочка маман.
Мама схватилась за голову.
– Неужели тебе мало меня и папы?
Димочка прикинул, на что может сгодиться папа.
– Мало!
Я была польщена. Не то чтобы мне хотелось эмигрировать – про Америку я знала только то, что она все время загнивает. Просто я впервые столкнулась с любовью, перед которой была бессильна даже мама-локомотив.
– Хочешь замуж за ленивого, вредного, скандального еврея с чувством юмора и видами на выезд? – спросил Димочка.
– А как же мои? – выдохнула я. – Папа всю жизнь ненавидел Америку.
– Пусть теперь Гондурас ненавидит.
Родители восприняли новость о моем браке и отъезде как конец света.
– Видеть тебя больше не желаю! – вопил папа и бил кулаком по столу.
Но я уже закусила удила. Мне мерещился Нью-Йорк – город контрастов, Желтый Дьявол, Белый Клык и хижина дяди Тома.
– Что ты там будешь делать в этой Америке? – причитала мама. – Там ведь небось одни безработные на улицах.
– Буду любить Кегельбана, – гордо отвечала я. – Любовь все побеждает, если ты не в курсе.
Как оказалось, любовь побеждала все, кроме счетов за квартиру.
Еврейские знакомые снабдили Димочку работой в фирме, занимающейся спецоптикой: он должен был выгравировывать на объективах слова «Made in USA». Димочка тосковал, покупал на всю зарплату пластинки и проклинал капитализм. Я работала на трех работах и проклинала его.
– Кегельбан, либо ты встаешь на ноги и начинаешь процветать, либо ты валишь из моей квартиры!
Димочка обижался и уходил в ночь. Я тряслась от любви и ненависти.
Однажды он привел с собой нежное черноокое создание с родинкой на щеке. Нет, не девочку. Мальчика.
Мы сразу друг другу не понравились. Мальчик тяжко ревновал и доказывал мне, что я не понимаю Димочкиной глубины. Я огрызалась.
Через полгода Кегельбан был спущен с лестницы вместе с другом и сворованными с работы объективами.
Сменив множество друзей и домов, он прибился к содержателю арт-галереи и остался скрашивать его досуг. Сейчас владеет половиной предприятия и делает вид, что чутко разбирается в искусстве.
Помню, как я встретила его на книжной ярмарке в Лос-Анджелесе. Смотрела и не могла понять, почему он чужой. Не как раньше – с надрывом и болью, а просто так: чужой, неинтересный, ненужный.
Димочка ни о чем не расспрашивал. Пытался хвастаться: у моего друга крутой бассейн, и мне там разрешают купаться, у него целая вилла, и я там иногда живу… Он совершенно искренне гордился тем, что подбирал объедки с чужого стола.
Я потом долго думала о нем. Некрасивый.
И футболка дурацкая, и сережка в ухе… А ведь когда-то я это так любила! Все то же самое!
Не постигаю.
