Непоправимость волос - Малахов Олег (полная версия книги .TXT) 📗
— Ты был соткан из дождя.
— Им нравилось, что со мной успокаивается душа. Они вовсе не были психически неуравновешенными людьми, но говорить со мной им хотелось просто так, не из-за чего, по пустякам. И питаясь моей постоянно накапливающейся энергией, они забывали о моих просьбах и пожеланиях.
Она после непродолжительной, возможно, минутной паузы, предложила мне сесть рядом с ней возле небольшого столика, уставленного спиртными напитками, и, налив мне джина и разбавив его лимонным соком, попросила рассказать, нашел ли я там хоть кого-нибудь, кто бы смог также ласково обходиться со мной, как она.
— Зачем тебе знать это? Если и есть кто-то, кто может мне заменить тебя, так это моя мечта, образ, являющийся мне во снах, в летаргических. Нашел ли я?… — Я переспрашивал себя, осознавая, что не в состоянии ответить ей.
И она улыбнулась: «Мы однажды приедем туда вдвоем, мы пройдемся по улицам, зайдем в парки, посетим музеи и театры. И ты меня познакомишь с ней.»
Между днем и ночью.
Мы встретились с ней, как и было запланировано, в том самом месте, недалеко от ее дома, где я впервые ее увидел и остановил. Мне было приятно смотреть на ее телодвижения, наблюдать за тем, как она идет. Я наслаждался мыслью о том, что с этой красавицей меня сегодня смогут лицезреть многие тайные враги и соперники, завидуя мне и моим привилегиям, представляя меня в постели с этой недоступной им девушкой. Она небрежно улыбалась и с издевкой колола меня своими взглядами, знающей свою роль девушки. Артистично взяв меня под руку, она повела меня к парковке, где стоял ее новенький кабриолет. Она прекрасно смотрелась в нем. Девушка в гончей машине. И я, мало приметный словоблуд, рядом с ней.
— Что на этот раз? — спросила она меня.
— Бьеннале. Это для поэтов. Но какой же я поэт среди них… но мне необходимо быть там. Им будет не хватать веселья, моего задора. Ты бы их тоже могла развеселить. Станцевать, как ты умеешь.
— Ха… это уж слишком много для них, — помолчала, положила руку мне на ногу, иронично произнесла, — хочешь меня…
Я помолчал, и, не убирая ее руку, начал поглаживать ее. Потом ее рука вновь обняла руль. Машина ехала в гору. Она сосредоточилась. Затем, выехав из парка, где я мечтал гулять с ней, держа за руку, и целуя ее, периодически присаживаясь на скамейки, укутывать ее в свои просторные кофты, мы оказались на Аллее Понтификата.
— Тебе интересна эта игра? — а она сказала:
— Да, она забавна. Но не можешь ли ты предположить, что я делаю это ради тебя? Сегодня ты будешь самым блистательным гостем…
— Мне еще 25 лет, а я уже ненавижу современную молодежь! Я уже не могу безболезненно наблюдать за их поведением. Мне уже сложно и больно слышать их разговоры. Ведь у них так мало времени на саморазвитие. Им так немного его отведено на постижение своей души.
— Что ж, я вполне справедливо могу принадлежать к ненавидимой тобой группе молодежи.
— Нет. Нет. Ты согласилась. Ты…
— Я — такая же, как они, только поразившая тебя своей внешностью. Тебе просто хочется со мной переспать.
— А если я люблю тебя?..
— Такие, как ты, никогда не в состоянии любить реального человека. Тебе всегда необходимо обновлять своих героев. И ты всегда влюбляешься заново. Ты не постоянен в своих идеалах, хоть и постоянен в том, что постоянно проявляешь любовь, но направляется она не на существующую реально личность, не на человеческое существо из плоти. Она отдается твоему миру, который потом может заставить любить, любить по-разному, заставить многих, любить многих, многое, любить сам мир этот. Тебе всегда будет тесно. И твой мир постоянно расширяется. И ты вовлекаешь в него свои влюбленности, случайно теряющихся в твоих фантазиях девушек. Я ведь тоже захотела оказаться одной из них, уверовать в возможность увлечься тобой и твоей беспорядочно преображающейся и совершенствующейся системой образов и картин.
— Тогда я, как реальный человек из плоти, отсутствую в этом, этом, реальном мире. Тогда остается только этот образ, который живет в ирреальности с ирреальным образом, который никогда не станет реальностью…
И потом мы молчали. Показав друг другу свои глаза, почти открыв тайну наших взглядов, мы, казалось, затихли навсегда.
Я по-прежнему оставался юридически бесправным представителем человеческой расы. У меня по-прежнему замирало сердце при виде блюстителей порядка. И мне было спокойнее с ней. Она была безупречной гражданкой, с чистым прошлым, с нужными штампами в паспорте, с безукоризненными перспективами, идеально зарегистрированной хранительницей меня, едва дышащего надеждой изгоя, до отказа заполненного желанием быть законодательно защищенным человеком………. По законам людей, какими они есть, такими людьми и такими их людскими законами, которыми обозначен стандарт человечности, как он видится большинству, как представляется всем эта самая человечность и ее устройство.
The saddest conversations were seen then…
Мне нужна была история, не пьянки среди в меру удавшихся знаменитостей, не наслаждение от того, что меня сопровождает девушка несравненной красоты. История, которая останется в веках, отнимет мои лучшие годы и превратит их в красочность перипетий и событий, превращая меня в неотъемлемую часть своей историчности, ценности своей для потомков, на сотни лет. (Потом истории завершатся, лишь схемы останутся). Я желал, чтоб это была вспышка, чудо невероятное.
А на вечере, куда мы направлялись, меня ждали безвкусица и тленность высокомерия. Я мог танцевать там на столах, прыгать на незнакомых мне девушек, мог напиваться, потом брать под руку свою красавицу, которая тут же принимала мое тело в свои руки, оттаскивала меня к машине, а я еще смеялся, и над безглазостью нашей смеялся, пока не засыпал на заднем сиденье. А потом просыпался одетый в постели, с жаром во рту, амнезией в голове. В пустой своей-чужой постели. Вставал бы, спотыкаясь, брел к чаю и магнитофону, находил бы записку от нее, и это уже являлось бы моей историей, и ее. И моя еще не утратившая желания искать нашу историю душа заполнялась бы словами, написанными ее красивым детским почерком. А они: «Ты был очень пьян, больше я не буду видеться с тобой» лишь просили бы меня быть учтивее с ней и с ее вниманием. Я естественно начинал бы переживать, но потом бы опять звонил ей, и она бы меня хотела пожалеть в очередной раз.
И однажды на бумаге я вижу размытые чернила, высохшие пятна (ее слезы). Это ее слезы, не упавшие мне в ладони, когда я пытался ее обнять. Она вырвалась и убежала. Потом, зная, где искать меня, она опять оказалась рядом со мной и сопровождала меня. Будто выполняя долг. До конца. И отпустила меня, расплакавшись на бумаге.
А, не общаясь со мной, она выступала в спектаклях. Ее использовали в кордебалете, массовках, но для меня она была лишь первой и непревзойденной. Готов был лизать ее подошвы после продолжительного спектакля……. Моя прима становилась интересной находкой в этом мире для меня.
Потом я вспоминал…..
Мы приехали в город ночью. Нас ждали унылые глаза таксистов, промозглые мостовые, орошенные вечерним дождем листья, тусклые фонари и поздний ужин в номере отеля. Нам принесли ветчину и молодое вино, как мы и хотели. Уставшие, мы уже не могли говорить друг с другом… Мы не могли себя ранить далее… Нам подражали огни за окном, за нашим уже уснувшим окном, с замерзшей картиной слияния наших тел… От нас ушли силы. Нас покинули лица. В нас проникли стоны. Ее землетрясения разделили в ней все чувства на спящие, погребенные в недрах души порывы и вырвавшиеся наружу безудержные эмоциональные побуждения……. Я плакал, когда она погружалась в яму ада. Я плыл в ночном тумане. Я сплетался со сплетнями вокруг нас по поводу нашей бесподобной любви. Лед давних переживаний холодил нутро.
Nice flowers. Putting you down. Rejecting your being, replacing your nature. Летом нас здесь не было, там было тихо и непредсказуемо грустно. Да, мы приезжали в этот город осенью, сочетая свои порывы с его энергией, с его поспешным оживлением. Перерабатывая моллюсков в тайских ресторанах и разыскивая пиво подешевле, мы засоряли свои мозги зелено-коричнево-белым стеклом, бумагой, пластиком и остальным мусором, но хотелось добраться ближе к пику удачи, и использовать свой шанс. Твой разум разверзнут, твои фильтры засоряются. Мы приезжаем на пустующие детские площадки, нам не хватает смелости превращаться в детей и воскрешать в себе беззаботность времяпрепровождения, нам удается вспомнить давно забытые игры и сопровождать их смехом и мечтательностью возгласов и взглядов. Нам почему-то хочется кричать о том, что мы обретаем вдохновение. Но через мгновение город пастеризует нашу активность, превращает ее в новые страницы, то есть в новую прозу. Там, где итальянцы пьют текилу, а я — пиво. А когда-то этот город был полностью разрушен. Тогда люди с гораздо более сильным чувством произносили: «Vielen Dank». Материк моей матери — самое потаенное место на планете. Город обливало солнце. Мне ничего не оставалось делать, как идти на встречу с тобой. Почти два года ты уже живешь здесь. Забыв про все на свете, помня лишь обо мне и моих причудах, ты остановилась на седьмом этаже гостиницы, расположенной на одной из самых старых улиц города. Ты влюбилась в раздражающие тебя воспоминания, в протест, в отсчет секунд, и ты с неимоверным удовольствием принялась цепляться за все, что напоминает о моей харизме. Потом страна начала испытывать тебя, на прочность, прочность нервов и желания быть со мной (а меня там нет), но ты начинала сортировать мусор, следить за счетчиками, привыкать к отсутствию культуры питания, экономить на проездных билетах, мыть свое тело и голову в душевой кабине водой, нагреваемой заранее, водой, которая остается на дне, так как водоводы и водостоки засоряются, а насосам не хватает мощности откачивать ее, воду твоего тщедушного утра. И вновь тебе приходится заучивать новые схемы движения, маршрутные сетки, блуждать в поисках, рыдать от одиночества, задыхаться от утечки газа в тесной квартире, изнывать от головной боли и тошноты, и не забывать вовремя сказать: Tcsh s. А город продолжал с завидным постоянством напоминать тебе о твоем происхождении, о своей неприязни к твоей нации. Но ты не раскаивалась, ты не расклеивалась. Ты намеревалась побеждать. Я же тем временем впервые терялся, меняя лестничные пролеты в Eros centre. F nf und zwanzig…. What for… oh, no comprendo… Listen… Hallo. She does «suck and fuck». For how long? Twenty minutes… А иногда она безотчетно и незабвенно летела к центру неба на красных крыльях, с блестящими глазами, она беседовала с птицами, ее нельзя было удержать. И пусть у нее отключили телефон, и разбилось зеркало, без которого она не может работать; ничего, что ей приходится голодать, плакать и жаловаться, и терять остаток терпения, но в волосах ее застывает музыка пятнадцати скрипок и одной виолончели. Ее бесстыжее проявление своего безграничного внутреннего мира нервирует массу безукоризненно усыпивших свои чувства особей. Они, испугавшись пробуждения, хватают детей своих и стремятся поскорее уединиться со своими нескончаемыми страхами и предрассудками в норках, где их детям необходимо смотреть на ощупь. Если бы я помнил, какую боль можно испытать, столкнувшись с тобой, я бы стал твоим инквизитором. Большего удовольствия я бы тогда не испытал больше никогда. Но я лишь вонзаюсь в твою тень на моем ложе, рву одежды, сшитые тобой для меня. Но я лишь вонзаюсь зубами в твою тень на моем ложе, рву одежды, сшитые тобой для меня. Утро. Я выбегаю на улицу, не узнаю все вокруг. Не тот адрес, не те дома, а в комнате у меня шелк и лен, швейная машинка, линейки и нитки, иглы и гладильная доска, неотложные дела, тоска. Утро. Я вылетаю на волю, ты всего лишь переселилась в меня, или переселила меня в себя.
