Средний пол - Евгенидис Джеффри (читаем книги онлайн txt) 📗
— Она поедет на похороны?
— Она едва ходит. С ней сидит миссис Папаниколас, потому что большую часть времени бабушка даже не понимает, где находится. — Тесси грустно улыбнулась, качая головой. — Кто бы мог подумать, что она переживет Милта. — Слезы снова выступили у нее на глазах, но она справилась с ними.
— Можно мне к ней сходить?
— А ты хочешь?
— Да.
— И что ты ей скажешь?
— А что я должен говорить?
Мама задумалась, а потом пожала плечами.
— Какая разница. Она все равно забудет, что бы ты ни сказал. Отнеси ей это. Она хочет сделать ванну для ног.
Взяв соли и кусок пахлавы, завернутый в целлофан, я вышел из дома, прошел по портику и, обойдя купальню, двинулся к гостевому домику. Дверь была не заперта, я толкнул ее и вошел внутрь. Комнату освещало лишь сияние, исходившее от экрана телевизора, который был включен на полную громкость. Прямо передо мной стоял портрет патриарха Афинагора, который Дездемона много лет тому назад спасла от распродажи. У окна по бальзовой жердочке туда и обратно прыгал зеленый попугай — последний представитель когда-то большого птичника. Вокруг виднелись и другие семейные реликвии: пластинки Левти, медный кофейный столик и конечно же ларчик, стоящий на нем. Теперь он уже был настолько забит бумагами, что крышка не закрывалась. Здесь были фотографии, старые письма, дорогие воспоминания и четки. Где-то под всем этим лежали косы, перевязанные черной лентой, и свадебный венец, сделанный из морского каната. Мне хотелось снова увидеть все эти вещи, но, сделав следующий шаг, я оказался перед величественным зрелищем.
Дездемона возлежала на большой бежевой подушке, называемой «мужем». Боковины подушки обхватывали ее с обеих сторон. В карманчике одной из боковин лежал респиратор и несколько бутылочек с лекарствами. Дездемона, закрытая до пояса одеялом, была в белой ночной рубашке, на коленях у нее лежал веер с изображением турецких зверств. Во всем этом не было ничего необычного. А вот что потрясло меня, так это то, что она сделала со своими волосами. Узнав о смерти Мильтона, она сняла с головы сеточку, вырывая вместе с ней целые клоки волос. Ее абсолютно седые волосы по-прежнему были прекрасны и в голубоватом сиянии телеэкрана казались светлыми. Они ниспадали ей на плечи и закрывали тело, как у боттичеллиевской Венеры. Однако весь этот каскад обрамлял не юное лицо, а старческую маску вдовы с пересохшими губами. И в неподвижном воздухе этой комнаты, пропахшей лекарствами и мазями, я ощутил весь вес времени, проведенного ею в постели в ожидании собственной смерти. Вряд ли Дездемона могла превратиться в истинную американку в том смысле, чтобы считать жизнь постоянной погоней за счастьем. Ее отказ от жизни говорил о том, что старость не должна наслаждаться радостями юности, а должна стать длинным испытанием, лишенным даже простейших удовольствий. Все борются с отчаянием, но в конечном итоге оно побеждает. Так и должно быть. Только оно и позволяет нам прощаться.
Я стоял и рассматривал Дездемону, когда она, вдруг заметив меня, повернула голову. Рука ее поднялась к груди, она испуганно вжалась в подушку и воскликнула:
— Левти!
Теперь страх обуял меня.
— Нет-нет, бабушка! Это не дедушка! Это я! Калл.
— Кто?
— Калл, — повторил я и, помолчав, добавил: — Твой внук.
Это было нечестно. Память Дездемоны и так ослабла, а я ничем ей не помогал.
— Калл?
— Когда я был маленьким, меня звали Каллиопой.
— Ты так похож на моего Левти, — промолвила она.
— Правда?
— Я думала, это мой муж пришел за мной, чтобы забрать меня на небеса. — И она рассмеялась.
— Я — сын Милта и Тесси.
Веселье исчезло с лица Дездемоны так же быстро, как и появилось, и оно снова стало печальным.
— Прости, детка, я тебя не помню.
— Я тебе принес вот это, — я протянул соль и пахлаву.
— А почему Тесси не пришла?
— Ей надо одеться.
— Зачем?
— Чтобы ехать на похороны.
Дездемона вскрикнула и снова прижала руки к груди.
— Кто умер?
Я не ответил и вместо ответа убавил звук в телевизоре.
— Я помню, когда у тебя было целых двадцать попугаев, — заметил я, указывая на клетку.
Она тоже посмотрела на попугая, но ничего не сказала.
— Вы тогда жили на чердаке. На улице Семинолов. Помнишь? Тогда у тебя и появились все эти птицы. Ты говорила, что они напоминают тебе о Бурсе.
При этом названии Дездемона снова улыбнулась.
— В Бурсе у нас было много птиц. Желтые, зеленые, красные. Самые разные. Маленькие, но очень красивые. Как будто стеклянные.
— Я бы хотел туда съездить. Помнишь, там была церковь. Я бы хотел съездить и отремонтировать ее.
— Ее должен отремонтировать Мильтон. Я постоянно напоминаю ему об этом.
— Но если он не поедет, тогда это сделаю я.
Дездемона внимательно уставилась на меня, словно прикидывая, смогу ли я выполнить свое обещание.
— Я тебя не помню, детка, но, может, ты поможешь бабушке сделать солевую ванночку?
Я достал таз и наполнил его в ванной теплой водой, потом высыпал в нее соль и вернулся в спальню.
— Поставь его рядом с креслом, милый.
Я выполнил ее просьбу.
— А теперь помоги бабушке вылезти из кровати.
Я подошел ближе и склонился к ней. Я вытащил по очереди из-под одеяла ее ноги и повернул ее. Она оперлась на мое плечо, и мы двинулись к креслу.
— Я больше ничего не могу сделать сама, — причитала она по дороге. — Я стала слишком стара.
— Tы прекрасно справляешься.
— Нет, я ничего не помню. У меня все болит. И с сердцем совсем плохо.
Мы добрались до кресла, я обошел ее сбоку и усадил. Потом поднял ее распухшие, пронизанные выступающими венами ноги и опустил их в воду. Дездемона закрыла глаза и с довольным видом что-то забормотала.
В течение нескольких минут она молчала, наслаждаясь теплой водой. Щиколотки ее порозовели, и ноги начали оживать. Розовая волна поднялась до подола ночной рубашки, исчезла под ним, а затем появилась из-под воротничка. На лице Дездемоны появился румянец, и когда она открыла глаза, в них были отсутствовавшие до этого проницательность и ясность. Она посмотрела на меня и воскликнула:
— Каллиопа! — И тут же зажала рот рукой. — Господи! Что с тобой случилось?
— Я вырос, — ответил я. Я не собирался ей что-либо рассказывать, но теперь все выплыло само собой. Впрочем, все это было неважно, так как она все равно забудет наш разговор.
Она продолжала рассматривать меня, и глаза ее казались огромными за линзами очков. Даже будь Дездемона в здравом рассудке, она все равно ничего не смогла бы понять из моего ответа. Однако, находясь в своем нынешнем состоянии, она почему-то приняла все как само собой разумеющееся. Она жила теперь в мире грез и воспоминаний, а в этом состоянии старые предания возвращались обратно.
— Каллиопа, ты стала мальчиком?
— В каком-то смысле.
Она кивнула.
— Моя мама когда-то рассказывала мне странную историю, — промолвила она. — Иногда в деревне рождались дети, которые были похожи на девочек. А потом в пятнадцать-шестнадцать лет они превращались в мальчиков. Это мама мне говорила, а я ей никогда не верила.
— Это генетика. Врач, у которого я был, сказал, что такое случается в маленьких деревнях, где все женятся друг на друге.
— Доктор Фил тоже говорил об этом.
— Правда?
— Это я во всем виновата, — и она скорбно покачала головой.
— Почему? При чем здесь ты?
Она не то чтобы плакала. Ее слезные железы высохли и уже не производили никакой влаги. Но лицо ее исказилось, а плечи начали подрагивать.
— Священники говорят, что даже двоюродные братья и сестры не имеют права вступать в брак, — промолвила она. — Только троюродные, и то надо спрашивать разрешения у архиепископа. — Она отвернулась, пытаясь что-то вспомнить. — Даже за сына крестников нельзя выходить замуж. Я думала, это все глупости. Я не знала, что это делается ради детей. Я была глупой деревенской девчонкой. — Она продолжала корить себя, забыв и о моем присутствии, и о том, что говорит вслух. — А потом доктор Фил сказал мне страшные вещи. Я так испугалась, что сделала себе операцию. Чтобы больше не было никаких детей. А когда у Мильтона появились дети, мне снова стало страшно. Но все обошлось. И я решила, что все будет в порядке.
