Бумажный театр. Непроза - Улицкая Людмила (книги регистрация онлайн TXT) 📗
…Люба сидит у деда. На этот раз привезла ему продукты. На столе колбаса, печенье, бутылка красного вина, уже початая. Дед, довольный, сидит за грязным столом. И обстановка всё та же, как будто и не прошло времени. Кровать раскрыта, и тулуп на ней.
– Дуры вы, девки… Дуры… А чего Верка не приехала? – спрашивает дед.
– Она всё болеет, дедушка. Так-то она здорова. Откачали. Только молчит и ничего делать не хочет. Лежит, и всё, – жалуется Люба.
– А ты думала как? Кто туда заглядывает, надолго запоминает, – отвечает дед.
– Чего же она, всегда теперь такая будет, да? – спрашивает она.
– Так у ту сторону, Люб, ох, тянет, ох, засасывает, как ты думаешь-то? – объясняет дед.
– А я думаю, – с неожиданной яростью, привстав над стулом, говорит Люба, – я думаю, ему надо отомстить!
Дед мелко засмеялся.
– Не смейся! Научи! – крикнула Люба. – Слышишь, научи!
Дед перестал смеяться, протрезвел и строго сказал:
– Научи тебя! Это свою силу надо иметь, а ты – “научи”!
– А ты дай! Дай! У тебя же есть, я знаю, – потребовала Люба.
Дед налил себе стакан вина, выпил, пожевал колбасы, а Люба всё смотрела на него, не спуская глаз.
– А чего ты сама-то приехала, пусть бы она и приехала, – вильнул дед.
– Я сама хочу, – хмуро сказала Люба.
– А не забоисси? – спросил дед.
Люба покачала головой.
– Пошли, – велел ей дед и вышел. Люба пошла следом. Он привел ее к сарайчику, откуда в прошлый раз доставал ей темный клубок. Снял завязанную узлом проволоку с проушины и сказал: – Входи.
Вошли в темноту. Когда глаза привыкли, ничего интересного и особенного там не оказалось. Старый хлам сваленный, крестьянские обиходные вещи, давно вышедшие из употребления: деревянная борона, прялка, ухват. В углу, в большом решете лежала темная кошка с подросшими уже котятами. Старик нагнулся над кошкой, взял одного котенка, потом положил его, выбрал другого, сунул Любе в руку.
– Ну-ка, задуши его, – сказал дед. – Задуши рукой-то, левой.
– Да ты что, дед? – ужаснулась Люба. – Зачем его душить-то?
– Клади и валяй отсюдова, – сказал дед. – Не можешь.
– Могу! – взвилась Любка. – Могу!
И стала сжимать свой маленький кулак вокруг шеи котенка. Котенок пискнул и замер. Люба разжала руку – котенок был мертв. Дед взял его и бросил в сторону. Кошка встревоженно высунулась из решета.
– Пошли, что ли! – рявкнул дед, и они вышли на яркое солнце. – Ну всё, прощевай пока!
– Дед, ты обещал! – взмолилась Люба, чувствуя себя обманутой.
– Чего я тебе обещал, дура?! – рассердился дед.
– Ну, это… силу… – промямлила Люба.
– Иди, иди, всё у тебя есть, – всё больше сердился дед.
– Дедушка, я же отомстить ему хочу, пойми ты! – опять умоляет она старика.
Он сел на чурбачок, закурил дешевую сигарету и, глядя в землю, сказал:
– Если тебе чего надо, ты думай, что уж оно так и есть. Всё, как ты и задумала. Много чего есть. А сильнее этого ничего нет, девка.
…Вера всё-таки пришла к психоаналитику. Белая маленькая комната. Немолодой человек в круглых очках, кудрявый, седой, западного образца. На стенах – репродукции странных геометрических картин. На одной Эшер, на другой мандала. Вера сидит напротив. Разговор начался уже давно.
– Я говорил не о той истории. Сейчас – о том, что сегодня, вчера – самое мучительное, самое неприятное – сейчас. Надо подумать и назвать: что? – спрашивает мужчина.
– Стыдно, – отвечает Вера. – Стыдно перед Сержем, перед сестрой.
– Вот, вот! Отлично! Стыд! – обрадовался человек. – Стыд! Это правильно. Он такой тяжелый, душит. Вот здесь, да? – показывает рукой на шею. – Надо его весь собрать и снять с себя. Снимите ваш шейный платок, да. Это ваш стыд. Вы снимаете его и бросаете. Бросайте, бросайте!
Вера отбрасывает платок.
– Очень хорошо. Сейчас, сразу же станет легче. Сейчас вы почувствуете облегчение. А чуть раньше – мы живем обратно, в ту сторону, назад. Что раньше? Какое самое тяжелое чувство там, раньше? – Он требовательно смотрит на нее.
– Я его ненавижу. Ненавижу… – шепчет Вера.
– Правильно. И это очень тяжело. Чувство сильнее вас, больше вас, его невозможно вынести, такое оно огромное и тяжелое. Правда? – Вера кивает. – Надо его снять. Надо освободиться. Надо избавиться, выбросить. Как снимают с себя рубашку. Как старье с себя сбрасывают. Ну, сама, сама…
Вера медленно расстегивает пуговицы блузки.
– Молодец, правильно. Снимай и выбрасывай, освободи себя. Вот так. И сразу же легче, легче. Задышала по-другому.
Блузка летит на пол.
– Еще немного назад, еще немного назад, – с давлением говорит он.
Вера начинает плакать.
– Ну что там, что? Говорите, пожалуйста. Надо всё сказать, чтобы освободить себя, – внушает он. – Это огромный груз, тебе не под силу его тянуть. И не надо. Сейчас ты будешь новая, легкая…
– Я люблю его, я ужасно его люблю. Я ничего не могу поделать, – жалобно говорит Вера.
– Глупости, глупости. Ерунда. Лишнее. Снять, снять, убрать. Этого и не было ничего. Не должно быть. Не любишь. Толстый, старый. Пахнет плохо. Нельзя его любить. Ошибка какая-то. Заблуждение. Совсем не любишь. – Он подходит к ней, расстегивает пуговицы на юбке, спускает молнию. – Снимайте. Это старая одежда. Старая грязная одежда. Никакой любви. Надо освободить себя. Верх мы уже освободили. Ты дышишь так хорошо, так легко. Сейчас освободишь низ. И вся тяжесть эта ужасная уйдет. Ну снимай же, снимай!
Вера медленно снимает юбку, бросает на пол.
– Ну вот, видишь, как хорошо. Ты свободна, свободна, и тебе хорошо. И мы опять назад, назад двигаемся. Вспомни, что там тебе мешало, вспомни. Почему плохо, ну? – настаивает он.
– Отец женился на Тоньке, на мачехе. Мы там жили. Она нас ненавидела. Колготки рваные вечно. В школе издевались. И учителя… Отец не понимает ничего, пьяный всегда… – произносит Вера как во сне.
– Обида. Очень большая обида. Отец перед вами виноват. Обиду надо снять. Время пришло. Всё давно прошло. Обиду снимаем, девочка. И учителя твои идиотские, и одноклассницы, и рваные колготки, и отца – снимай! – требует он.
Вера сбрасывает с ног туфли. Стоит перед ним в трусиках и лифчике.
– Еще немного назад, попробуем. Там было… что? Что?
– Мама! Мама! Мама! – кричит Вера. – Мамочка!
…Щит с юношей отъехал совсем в угол. Вдоль стены – новые щиты. На них – съемка бижутерии, фрагменты оформления выставки. Серж ходит мимо щитов и говорит:
– Ваше ушко, мадемуазель, в масштабе один к двадцати. В количестве десяти экземпляров. Будет основным элементом оформления, модулем, так сказать. Все части вашего юного и прекрасного тела, за очень небольшими исключениями, будут представлены на выставке. К сожалению, изделия, которые мы представляем, недостойны столь прелестной модели. К тому же эти сволочи меня ободрали как липку. Чего и следовало ожидать. В конверте двести рублей, детка. Это тебе. Завтра к шести позировать. И прошу, пусть придет Вера.
Люба взяла конверт, положила его в сумку, села.
– Хорошо сидишь, – отметил Серж. – Знаешь, есть такой забавный винт у длинноногих людей.
Он сел и закрутил одну ногу вокруг другой.
– Ну-ка! – попросил он.
Люба закрутила ногу. Серж поморщился.
– Нет, некрасиво. Вам не идёт, мадемуазель.
Люба, раскрутив одну ногу, закрутила другую, подтянула их и села в причудливой позе. Закурила. Серж смотрит на нее почти с восторгом.
– Серж, скажи, а если бы тебе надо было убить человека, как бы ты его убил? – спросила Люба.
Серж оторопел.
– Надо подумать. Я б его съел, – со зверским выражением сказал он.
– Я серьезно, – строго сказала Люба.
– Любочка, я человек эмоциональный. Я бы мог это сделать только в состоянии аффекта. Ударил бы тем, что под руку подвернулось. Не дай бог…
– А я бы задушила… – страстно сказала Люба.
