Мужчины о счастье. Современные рассказы о любви - Емец Дмитрий Александрович (читать книги бесплатно полные версии txt, fb2) 📗
– Вот урод… – Егор сдал назад и, выскочив вперёд, поддал газу, но почти сразу получил в спину слепящий биксеноновый заряд пары подсвеченных диодными ресницами фар. «Бумер» взревел, попытался обойти справа, не удалось, тогда через сплошную вынырнул вперёд и дал по тормозам. Егор ударил по сигналу на руле, вильнул вправо, но Е-46 прижал его к тротуару и оттормозил.
Встали.
И конечно, эта остановка нарушила течение времени. Теперь всё виделось пристальней и отчётливей, как при замедленной кинопроекции.
Из распахнувшихся дверей вышли двое.
Один из них, здоровенный, дегенеративного вида мужик (непонятно, как он вообще поместился в этом спортивном купе), лениво закурил, облокотившись на крышу «бумера». Другой, сидевший на водительском месте, худой, лопоухий, странно улыбаясь, двинулся к машине Егора развинченной, подпрыгивающей, придурковатой лагерной походкой.
– Что им надо? – едва слышно простонала Маша.
– Сейчас поймём…
– Ну выходи, мил человечек, поговорим, – придурок развёл руками, в одной из которых Егор увидел пистолет, – иди-иди, не бойся, я тебя не съем.
Так уже было однажды, когда после первого курса поехали в экспедицию на Мезень. Тогда жили на окраине Лешуконского, километрах в пяти от которого вверх по течению была «химия», поселение досрочно освобождённых из Коряжемской колонии, тех, у кого не было своего дома, и возвращаться им было некуда. Иногда они приходили в Лешуконское посмотреть на студенток, «на московских девочек», как они говорили, чтобы «раздевать их взглядом». Егор хорошо запомнил одного из них, зэка, что назвался Мишей, он так же, как и сейчас этот лопоухий из «бумера», развёл руками, в одной из которых был нож, и почти пропел: «Иди-иди, не бойся, я тебе не съем».
– Это ты мне гудел?
– Тебе.
– Ты торопишься куда-то? – Придурок почти упёрся своим красным, как сосновый комель, лбом в лоб Егора, выдохнув при этом смесь какой-то коньячной кислятины.
– Жену в роддом везу.
Лопоухий резко откачнулся назад, неестественно, как-то по-птичьи вывернул голову к своему напарнику, показав при этом морщинистую, в рубцах шею и острый старческий кадык, заблажил, закатив глаза:
– Слышь, Горыныч, он, оказывается, свою бабу рожать везёт!
В ответ на это Горыныч издал какой-то нечленораздельный звук, более напомнивший отрыжку, сплюнул и усмехнулся.
Егор смотрел в упор на этого человека, неизвестно откуда взявшегося в ночной Москве и наслаждавшегося своей безнаказанностью. А ведь сейчас он, Егор, не мог сделать ровным счётом ничего, просто потому, что знал, что они должны доехать, просто доехать, точнее, он должен довезти жену, и потому он был абсолютно беззащитен, а лопоухий придурок с пистолетом в руке чувствовал это, как чувствует животное, что его жертва слаба и беспомощна.
– Запомни, я отдыхаю в своём городе, и никто не может мне гудеть. – Зэк вновь качнулся вперёд и, вонзив свой абсолютно неподвижный, оловянный из-под белёсых ресниц, сочащийся взгляд в ночную пустоту улицы, неуловимым движением, как бы даже и невзначай, невольно, наотмашь пистолетной рукояткой ударил Егора в лицо.
Время остановилось.
Металлический привкус вперемешку с ощущением кровяной вязи переплелись во рту и сковали нёбо, а белая вспышка внутри головы тут же провалилась в непроглядную темноту, что постепенно, вдох за вдохом ожила и проявилась уличными фонарями и светом включённых автомобильных фар. Лопоухое, худое, на птичьей дряблой шее, напоминающее исполосованный трещинами комель сушняка лицо вплыло в этот запредельный полумрак и ощерилось:
– Услышал меня?
Потом зэк заглянул в машину, где сидела Маша, и глухой скороговоркой наставил:
– Родишь пацана. Назовёшь Александром, как Пушкина…
Резко развернулся и двинулся к своей машине, на ходу пряча пистолет на поясе.
– Поехали, Горыныч!
Егор не помнил, как они добрались до роддома, как Машу тут же перехватили санитарки и повезли в глубь белых, выложенных кафелем коридоров, освещённых яркими прямоугольными светильниками.
А в голове только и билось одно слово «успел», повторялось бессчётное количество раз, а ещё эта голова раскалывалась от тупой, однообразной боли и гула, словно там внутри работал двигатель, надрываясь, перебрасывая металлические болванки, переходя на утробный рёв, дёргаясь и хрипя.
Нет, ярости – ледяной, мерцающей, фиолетовой, неизвестно какой ещё, больше не было. Видимо, она ушла и вновь затаилась до поры в только ей ведомой глубине, чтобы оттуда вслушиваться в происходящее и всматриваться в него.
Егор опёрся на рукомойник, открыл кран и так долго стоял, наблюдая за тем, как вода, скручиваясь в воронку, с характерным урчанием уходит в слив.
До упора выкрутил холодный кран, а потом взял да и поднял глаза на зеркало, чтобы увидеть там какого-то неизвестного человека с разбитым лицом, даже зачем-то попытался всмотреться в это лицо.
Нет! Незачем!
Сплюнул кровь и начал умываться, как тогда, когда перед первой встречей с Машей разбил лицо, катаясь на роликах, и так же умывал его, абсолютно не имея никакого желания его рассматривать.
– Ничего, до свадьбы заживёт! – раздалось над самым ухом.
Егор оглянулся, рядом с ним стоял молодой, его возраста, врач.
– Да я женат вообще-то.
– Это вы привезли женщину рожать?
– Я.
– Поздравляю, у вас дочь.
Егор почувствовал, как ком подкатил к его горлу, и он ничего не может с этим поделать, задохнулся, зачем-то стал тереть глаза, сопеть, шмыгать носом, захотелось закричать и заплакать одновременно, но он точно знал, что это никто не должен слышать и видеть. Захотелось целиком забраться под ледяную струю.
Произошло то, что и должно было произойти. Счастье, такое иллюзорное, порой выдуманное и несуществующее, вдруг стало явью, и надо было просто стать частью его тишины, стать им.
Нет, это не было страшно, немыслимо и невыполнимо, это было обыденно и естественно, когда вдруг хочется зарыдать или выругаться, удивиться и не испугаться быть смешным, беспомощным ли. Просто быть собой перед лицом чего-то таинственного и сокровенного.
Врач тронул его за плечо:
– Что у вас с лицом?
– Ударился… – ответ прозвучал наивно, но не нарочито наивно, а просто и глупо откуда-то из глубины сотрясений и выискивания нужных слов и фраз. Егор зачем-то при этом написал в воздухе рукой какую-то невразумительную загогулину – наивно, просто и глупо.
– Понятно, бывает… ну ничего, до свадьбы вашей дочери заживёт.
– А-а-а, с Машей и…
– …с дочкой, у вас дочка!
– …а у них всё хорошо?
– Отлично – почти три с половиной. Давайте я вас обработаю. Пойдёмте. – Врач вывел Егора из уборной и провёл в процедурную.
И время опять пошло – стрелки на больших, висящих над регистратурой часах тронулись и начали своё движение по кругу.
Егор вышел на улицу.
Подумал, что теперь полупрозрачным предрассветным сумеркам недолго осталось мерцать, ведь совсем скоро они растают, как ноябрьский снег, который идёт с утра, заметает тротуары, проезжую часть, клоками повисает на ветвях деревьев, и кажется, что уже наступила зима, но это не так, потому что к полудню он растает, ведь ещё не пришло его время.
Что было потом?
А потом Егор ехал один по пустому городу. Он специально открыл окна в машине, чтобы густой мокрый снег залетал в салон и оседал на сиденьях и торпеде, как в «Андрее Рублёве», в той сцене, когда в храме шёл снег.
Улыбнулся этому сравнению, ведь они с Машей в «Иллюзионе» не раз смотрели эту картину Тарковского, а потом шли пешком на Таганку, поднимались по Большому Ватину переулку и брели по Гончарной улице до Успенской церкви.
Теперь в кино они будут ходить втроём.
– Маша, Саша и я, – засмеялся Егор.
На единственном светофоре, что стоял на границе жилого квартала и промзоны, опять горел красный, и опять вокруг не было ни души. Зелёная фигурка пешехода суетливо-комично перебирала ногами под аккомпанемент зуммера, что отсчитывал секунды – пять, четыре, три, два, один – поехали.
