Мор. (Роман о воровской жизни, резне и Воровском законе) - Леви Ахто (книги читать бесплатно без регистрации .txt) 📗
Варя держалась отчужденно, украдкой поглядывала на Скита. Растерялась и Тося, только теперь дошло до ее ума, что «взять» их, Варю и девочку, Скитальцу некуда.
Похоже, не сомневался Тарзан, что все тут обустроится для него наилучшим образом и захрапел. Скиталец сообразил: здесь больше делать нечего. Варя, видимо, сочла неудобным свое молчание и спросила Скита о здоровье.
– Лично у меня все хорошо, – с вызовом ответил он, – зашел на минутку на дочь посмотреть, – голос его дрожал – завтра уезжаю на фронт.
Исподтишка за ним наблюдала маленькая Оля. Она стояла у старого шкафа, закутанная. Скит протянул к ней руки и обрадовался нежному прикосновению ее маленьких ладошек. Он был готов заплакать.
– Пойдем? – повернулся он к Тосе, – мне пора. Но не успели Скит и Тося подойти к двери, к ним подбежала девочка, вцепилась в полу шинели Скита и заплакала:
– Я с тобой хочу, на флонт, – пищала, плача еще больше.
– Что ж, пойдем, – промолвил Скит, – пойдем к тете Тосе.
– Меня с собой возьмете? – раздался робкий голос Вари.
Скит промолчал. Ответила Тося:
– Конечно, давай и ты…
Варя взглядом старалась получить и согласие Скита, сама же наспех одевалась. С дивана раздавался храп Тарзана. Варина мама так и не показалась.
Посещение Скитом Вариной квартиры продолжалось не более трех минут, но Скитальцу они показались вечностью. Он осознавал, что никогда не переживал ничего более тяжкого. В сравнении с пережитым сейчас избиения и физические боли казались пустяками – так его душа и тело жаждали Варю, но какой-то первобытный инстинкт не позволял отнестись к ней с добротой – древний, пещерный инстинкт, сохранившийся дольше и прочнее в крови бесхитростного, возможно в чем-то более примитивного люда.
Уже сгустились сумерки. Скиталец шагал впереди, неся на руках Олечку, которая молча обнимала его ручонками за шею. Варя и Тося, как в добрые старые времена, шли следом, о чем-то тихо переговариваясь. Придя к Тосе, Варя стала раздевать девочку, избегая говорить со Скитом – словно боялась его вопросов. Но и он чувствовал себя неловко. Тося готовила чай, собирала на стол, что сумела отыскать в своих тощих запасах: сыроватый хлеб, капусту, мед, банку свиной тушенки, не объясняя откуда эта роскошь.
Олечка сразу оценила появление на столе меда, и это отвлекло всех от стесненного состояния, дав тему для общего разговора: откуда? Ах, летом в деревне достала от родной тети, ах, какие молодцы эти пчелы – всем жрать нечего, а они мед производят – перебрасывалось в таком духе. Стали пить чай. Тут, ради веселья, Тося и патефон завела, и опять им пел Петр Лещенко, совсем как тогда, когда они только-только познакомились и встречались у Тоськи совсем как тогда пел им Лещенко: «Скажите почему, нас с вами разлучили, зачем навек ушли вы от меня»…
Варя, обняв Олечку, беззвучно заплакала, и у Скита в горле образовался комок, особенно когда Лещенко жалобно пропел: «Ведь знаю я, что вы меня любили»… Но и зло нарастало в Ските – то первобытное, пещерное, древнее… Общество за его ошибки детства отвергло его, обзывало отбросом. Когда же это общество, что называется, жареный петух в жопу клюнул, оно и о нем вспомнило: иди, будь любезен, умирать, защищая родину, стань героем; а пока он жертвовал своей отбросовой жизнью, красномордые офицеры гуляют со своими сдобными женами и коты типа Тарзана валяются в постели с его женой.
Теперь что же? Он обязан опять отправиться с уже пробитой башкой туда, чтобы ее снесло как неподражаемо дурацкую?
– Тось, – обратился он к хозяйке, – можешь достать мне гражданские шмотки?
Варя взглянула на него внимательно и с какой-то надеждой. Тося тоже – вся знак вопроса.
– От Николая кое-что осталось. Ты хочешь на гражданке остаться? Здесь что ли?
– Нет, – ответил Скит, – здесь поживать – не моя судьба, здесь Тарзанам да другим крысам лафа. Куда-нибудь поеду.
Глаза Вари обрели недобрый отблеск. Она снова, в который уже раз, начала молча и спешно одевать сонную, разомлевшую от меда и тепла, девочку. Тося немо переглянулась со Скитом: что же будет, что же… ничего и не будет, так и не договоритесь что ли? Скит словно ничего не замечал, молча пил чай. Одев девочку и одевшись сама, Варя, взглянув на Скита, промолвила насмешливо-ядовито, на красном лице появилось злорадное выражение:
– Тарзан что!.. Он – третий, до него у меня еще были двое.
И дверь за ними захлопнулась. Тося грустно уселась к столу. Скит же, перевернув пластинку, прислушивался в раздумье к словам Лещенко: «Все что было, все что ныло, уж давным-давно уплыло»… Уплыть-то уплыло, но ныть не перестало. Увы, не перестало.
Скит переоделся у Тоси в гражданскую одежду и уехал из Москвы, унося в сердце свою боль и навсегда запомнившиеся мелодии песен Петра Лещенко. Ему пришлось участвовать в довольно свирепом бою на Курском вокзале, чтобы раздобыть хоть какой-нибудь билет в дальневосточном направлении, а хотелось ему добраться до Хабаровска, где проживали товарищи, с которыми сошелся в госпитале. Вместо Хабаровска он сначала очутился опять в больнице, а затем… опять в тюрьме.
3
Скиталец из всех мерзостей в человеческой натуре больше всего ненавидел цинизм. Он ехал в переполненном общем вагоне, с ним, в числе других пассажиров, ехали молодые супруги с двухлетним мальчиком, который подружился со Скитальцем. Они увлеклись беседой, а маленький Вадик остался предоставленным самому себе, и никто не обратил внимание на пробиравшихся по вагону, слегка подвыпивших, четверых молодых людей. Когда они проходили, один из них толкнул Вадика, тот упал и разбил нос. Родители ребенка кинулись к нему. Скиталец заметил парню, толкнувшему Вадика, что, залив до такой степени глаза, нужно передвигаться поосторожнее, ведь ты не Гулливер.
Идущие впереди молодые люди вроде и не слышали это замечание, но двое попросили Скита выйти в тамбур для беседы. Скиталец не струсил, пошел с ними. Один из парней прошел в следующий вагон, другой остался «беседовать» со Скитом: развернулся и ударил в лицо. Скит ответил, нападавший упал. Скит нагнулся помочь подняться и почувствовал удар в спину. Не поняв смысла случившегося, ощутил, что в грудь со стороны сердца что-то уперлось. Он резко выпрямился и вовремя повернулся, чтобы подставить руку: над ним был занесен кинжал. Затем он упал.
В сознание пришел на пятые сутки после нападения и узнал, что все это время в больнице шла непрерывная борьба за его жизнь. Когда же стало очевидным, что закончилась она победой врачей и пострадавшего, выяснилось неожиданно, что роли каким-то фантастическим образом поменялись: из пострадавшего Скит превратился в обвиняемого, из больницы его перевезли в… КПЗ, предъявили обвинение в нападении на пассажира с целью ограбления, ввиду того, что он является элементом без документов и определенного места жительства.
Документов у него действительно не оказалось – это факт, а куда они подавались он объяснить не мог; что они у него были, этому не поверили даже врачи, потому что его заявление, будто он фронтовик, будто ранен и лечился в Ленинграде, это заявление моментально потеряло свое значение, едва только работники уголовного розыска получили сведения из своих архивов о его судимостях. Он безрезультатно ссылался на свое ранение, на шрам в голове. Ему насмешливо намекнули, что теперь у него еще одно «фронтовое» ранение прибавилось. Он доказывал несуразность нападения на кого-либо спиною. Ему объяснили, что такое вполне возможно и, действительно, такое встречается даже в мировой политике, когда иное государство, двигаясь задом вперед, захватывает другие государства, уверяя, что ракообразное передвижение есть доказательство исключительного миролюбия.
Скиталец оказался на скамье подсудимых. На суде присутствовала его «жертва», которая в порядке «самозащиты» ранила его, оказывается, простой отверткой; присутствовали свидетели-милиционеры; прокурора не было, его функцию с успехом исполнил адвокат, талантливо подчеркнувший обстоятельства, не оправдывавшие действия Скита. В конечном итоге ему «отвалили» девять лет для выправления мозгов.
