Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович (лучшие книги онлайн .txt) 📗
Это писал Ключевский, великий наш историк. Сто с лишним лет назад. И что? Как насчет законности и права? Как с деятельной мыслью личностей?
Тю-тю…
А это — отгадайте, каким диссидентом написано?
«Мы выросли под гнетом политического и нравственного унижения. Мы начали помнить себя среди глубокого затишья, когда никто ни о чем не думал серьезно и никто ничего не говорил нам серьезного».
Тем же Ключевским, тогда же…
Если отдельный человек может познавать себя молча, путем размышлений, то нация для самопознания не имеет иного орудия, кроме речи — устной и, прежде всего, письменной. Только в речи (включая в нее и весь мир живописных, музыкальных, поведенческих и иных символов) русский народ, как и любой другой, мог реализовать неуклонное желание познать себя. И сохранившиеся суждения и рассуждения — словно картина деятельной мысли. И вот, если заглянуть под черепную коробку русского народа, т. е. почитать написанное прежде, то там с унылым однообразием мелькают одни и те же мысли о социальном устройстве России, о ее жизни. Невольно создается впечатление, что в этой сфере мысль запуталась и просто крутится на месте, не двигаясь ни вперед, ни назад…
«Что за верховный суд, который… вырывает из глубины души тайны и давно отложенные помышления и карает их, как преступления наши? И может ли мысль быть почитаема за дело? И неужели не должно существовать право давности? Мало ли что каждый сказал на своем веку: неужели несколько лет жизни покойной, семейной не значительнее нескольких слов, сказанных в чаду молодости на ветер?»
О ком это?
«Теперь я уже ничего не надеюсь, ибо не верю чудесам. А между тем не знаю, как будет без чуда? Ограниченное число заговорщиков ничего не доказывает, — единомышленников много, а в перспективе десяти или пятнадцати лет валит целое поколение им на секурс. Вот что должно постигнуть и затвердить правительство… Из-под земли, в коей оно теперь невидимо, но ощутительно зреет, пробьется грядущее поколение во всеоружии мнений и неминуемости… Тогда что сделает правительство, опереженное временем и заснувшее на старом календаре?»
Кто это предупреждает? Когда? Мелькают под черепной коробкой одни и те же мысли, почти лишенные примет времени…
«В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу. И в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять; ныне же мы во всяком случае составляем пробел в нравственном миропорядке».
А это, братцы, кто? Последователь расизма? Отъезжающий на Запад? Отчаявшийся в торжестве собственной теории коммунист?
«Вот они, русские варвары! Мне было радостно чувствовать, что отовсюду меня теснят эти неуклюжие „варвары“ и пахнут сапогами и луком, — и хорошо становилось от мысли, что и я такой же варвар, как они… И у меня была мечта… чтобы вот этот Васька и все вообще Васьки, со всей своей варварской грязью и вшами и запахами победили „культурный“ мир, где пивные раззолочены, как васькины церкви когда-то: чтобы эта молохова культура пала перед ним. Этой „культуре“ нечего сказать миру: это культура пушек, машин, культура „чистоты и порядка“, в самой высоте своей настолько примитивная и низменная, что по сравнению с ней Васька с его духовным миром — высшее существо».
А это кто?..
«Дикое невежество и суеверие, патриархальный разврат, тупоумное царство китайской обрядности, отсутствие всякого личного права, презрение к достоинству человека или, лучше сказать, незнание, совершеннейшее неподозревание его; бесцеремонность наивного насилия, холодно-зверская жестокость и полнейшее рабство обычая, мысли, чувства и воли — вот что было душою этого тысячелетнего бессмысленного трупа…»
Чаадаев? Белинский? Амальрик?
«Я стремлюсь погибнуть во благо общей гармонии, общего будущего счастья и благоустроения, но стремлюсь потому, что лично я уничтожен, — уничтожен всем ходом истории, выпавшей на долю мне, русскому человеку. Личность мою уничтожили и византийство, и татарщина, и петровщина; все это надвигалось на меня нежданно-негаданно; все это говорило, что это нужно не для меня, а вообще для отечества, что мы вообще будем глупы и безобразны, если не догоним, не обгоним, не перегоним… Когда тут думать о каких-то своих правах, о достоинстве, о человечности отношений, о чести, когда что ни „улучшение быта“, то только слышно хрустение костей человеческих, словно кофе в кофейнице размалывают?! Все это, как говорят, еще только фундамент, основание, постройка здания, а жить мы еще не пробовали; только что русский человек, отдохнув от одного улучшения, сядет трубочку покурить, глядь — другое улучшение валит неведомо откуда. Пихай трубку в карман и полезай в кофейницу, если не удалось бежать во леса-леса дремучие».
Обождите, про это «догоним-перегоним» не в программе ли КПСС мы читали?.. Нет, не в программе. Это сказано, когда никакой программы этой и в помине не было… Не они это придумали — и не только «они», но и «мы» ничего:
«Наша матушка-Русь православная провалиться бы могла в тартарары, и ни одного гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы, родная: все бы спокойно осталось на своем месте, потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут — эти наши знаменитые продукты — не нами выдуманы. Подобного опыта даже с Сандвичевыми островами произвести невозможно, тамошние жители какие-то лодки да копья изобрели».
От стыда за такое отечество просто, действительно, хоть сквозь землю провались…
«Превалирующая черта русского национального характера — жестокость. Эта жестокость специфическая, это своего рода хладнокровное измерение границ человеческого долготерпения и стойкости, своего рода изучение, испытание силы сопротивляемости, силы жизненности. Дело идет о жестокости не как о проявлении вовне извращенной или больной души отдельных индивидуальностей, дело идет здесь о массовой психике, о душе народа, о коллективной жестокости».
Как видите, хаять Россию, оплевывать русское, каяться и бить себя в грудь — не ново у нас… Ох, как ненавидели, любя, любили, ненавидя, и хаяли, хаяли…
«Видели ли вы, как мужик сечет жену? Он начинает веревкой или ремнем. Связав жену или забив ей ноги в отверстие половицы, наш мужик начинал, должно быть, методически, хладнокровно, сонливо даже, мерными ударами, не слушая криков и молений, то есть именно слушая их с наслаждением, а то какое было бы ему удовольствие бить?..
… Удары сыплются все чаще, резче, бесчисленнее: он начинает разгорячаться, входить во вкус. Вот уже он озверел совсем и сам с удовольствием это знает. Животные крики страдалицы веселят его, как вино: „Ноги твои буду мыть, воду эту пить“, — кричит жена нечеловеческим голосом, наконец, затихает, перестает кричать и только дико как-то кряхтит, дыханье поминутно обрывается, а удары тут-то и чаще, тут-то и садче… Он вдруг бросает ремень, как ошалелый, схватывает палку, сучок, что попало, ломает их с трех последних ужасных ударов на ее спине, баста! Отходит, садится за стол, вздыхает и принимается за квас».
Каково, что скажешь, читатель? Тебе не хочется пристрелить этого православного мужичка, а? Таких насильников даже Алеше Карамазову хотелось прикончить, как бешеных собак. А ведь черты одного садиста на всю нацию переносили, думали о себе обобщенно:
«Племя рабское, лукавое, в десяти поколениях запуганное кнутом и кулаком; оно трепещет, умиляется и курит фимиамы только перед насилием; но впусти хама в свободную область, где его некому брать за шиворот, там он развертывается и дает себя знать. Посмотрите, как они смелы на картинных выставках, в музеях, в театрах или когда судят о науке: они топорщатся, становятся на дыбы, ругаются, критикуют — рабская черта».
Ага, рабская… Ты сказал…
И в стихах тоже хаяли:
Тернисты пути совершенства,
И Русь помешалась на том:
Нельзя ли земного блаженства
