Собаки и другие люди - Прилепин Захар (онлайн книги бесплатно полные TXT, FB2) 📗
Вослед за котом, догадался я, следующим пришёл Нигга.
Видимо, очнувшись, он решил, что печь не успокаивает его больше: она холодела и пахла пеплом. Легко обнаружив по запаху место сна своей хозяйки, он явился туда и, совсем чуть-чуть посомневавшись, мягко запрыгнул к ней на кровать.
Кот, придавленный Ниггой, взмяукнул, но вырвался, и, перебравшись через жену, лёг с другой стороны.
Когда явился сын, ме́ста рядом с матерью для него уже не было, – и он притулился у неё в ногах. Одеяла ему тоже не хватило, и он лежал, свернувшись почти в ровный кружок.
Злой же, пришедший последним, лёг на полу, головой в ножках кровати, на звериную шкуру.
Он всегда там укладывался, когда вечерами мы смотрели всей компанией кино. Однако перебраться туда спать он решился впервые, ведомый той же самой смутной тревогой, что и все остальные.
Пять душ мерно дышали: четыре мужчины, пришедшие в звериную ночь к матери.
Спустя несколько дней льдиная оборона рухнула.
Воды шумно несли грязные, взмыленные обломки льда, кривые, рогатые сучья, целые выдранные кусты.
Всё это выглядело сумбурно и неопрятно – словно река торопилась избавиться от тяготившего её.
Ещё неделю спустя, сойдя с Ниггой по голой и грязной земле к воде, мы увидели посреди реки чёрный горб той самой сосны, что я ежеутренне наблюдал в окне.
Упав, она вскинула над рекой длинный сук, направив его в сторону солнца, которое светило белым, прохладным светом. Другие, невидимые нам сучья вонзились в ледяной песок дна.
Проходя по горбине сосны, вода бурлила и пузырилась.
Встав на край высокого берега, Нигга склонил лобастую свою голову к воде и несколько раз пролаял.
Чёрные слова его отдались эхом по теченью ниже, где с ветки вспорхнула птица и полетела вдоль реки, обгоняя воду.
Нигга
Сосед был крикливый, скандальный, но, если настроение хорошее, – приветливый.
Звали его Никанор Никифорович.
Хорошее настроение случалось редко; однако идёшь себе посреди тихой деревенской осени мимо его дома, а он вдруг – даже вздрогнешь иной раз – зовёт со своего двора резким голосом:
– …ничего не болит у тебя?
– Слава богу, нет, Никанор Никифорыч, – отвечаю.
– И печёнка не болит?
– Нет-нет.
– Молочка парного не хочешь?
Тут я останавливаюсь.
– Никак козу себе завёл, дядь Никанор?
Только теперь дверь во двор открывалась – и показывался сосед; до сих мы разговаривали через его высокий забор. Никанор Никифорович добрейше улыбался.
Вид у него в добром настроении был чуть всклокоченный и озорной.
В остальное время – начальственный и недовольный. Словно к нему вот-вот кто-нибудь обратится с просьбой – а он уже заранее всем отказал.
Серьёзную часть своей жизни он прослужил лесником, но, невзирая на это, непрестанно браконьерствовал.
Он жил один, оставив жену и дочь в городе.
Жена приезжала редко; первые часа три с их двора не раздавалось никаких звуков, а потом он вдруг, словно ему уронили кувалду на ногу, вскрикивал – и дальше начинал орать, пересыпая свою речь матерной руганью. Ругался он сноровисто, искренне, злобно.
Я не слишком пытался понять, чем именно он недоволен; думаю, что всем: дочерью, тратами, приездом жены, отъездом жены, нахлынувшими воспоминаниями, всяким поперечным словом.
Жена всегда говорила тихо, и, признаться, голоса её я не знал, хотя несколько раз мельком видел, здоровался, и она, кажется, отвечала.
Дочь не приезжала никогда.
Он умел управляться с хозяйством один.
…Приглашённый Никанором Никифоровичем, я зашёл к нему во двор.
Во дворе всё лежало на своих местах. Две охотничьи собаки вскинулись, но не залаяли.
На собак он никогда не повышал голоса.
Вослед за хозяином я шагнул в сарай. Там было начисто прибрано.
В углу стояла белая коза, выжидательно смотревшая на людей.
Никанор Никифорович подставил маленькую табуреточку и, протерев тряпкой вымя, начал доить.
– У тебя, я видел, новая собака? – спросил он, но, не дождавшись ответа, закричал куда-то в угол: – Сгинь! Сгинь, тварюга такая!
С необычайной ловкостью он снял калошу и тут же запустил ей в сторону мешков с пшеном.
Я успел увидеть только уносимый крысой хвост. Исчезал хвост медленно, словно бы нехотя. В движении этом было что-то нарочитое, дразнящее, почти человеческое.
– Завёл животину, а эти тут как тут… – пояснил он. – Мор привезу с города. Выморю всех.
Мы жили в соседнем, крайнем, у самой реки, домике – с чёрным псом по имени Нигга и двумя бассетами.
Нигга был черней кофейной гущи. Он был чёрный, как наш зимний лес в ночи. Если зажмуриться изо всех сил – вот такой он был чёрный. Моё сердце живёт в такой же черноте.
Морда его была ужасная и дьявольская. Шерсть он имел бархатную.
Но когда я подбирал на его груди словно бы на пару размеров больше выданную шкуру, то видел белую, небрежно прорисованную звезду. Знак избранности.
Он пах не псиной, а крепким псиным парнем, который не потеет, не преет и живёт ровно.
Складки кожи на лбу делали его мудрым. Щёки его свисали.
Нигга умел пускать слюни удивительной длины и липкости. Минутная ласка и лёгкий приступ сентиментальности неизменно пополняли таз возле стиральной машины всей той одеждой, в которой я рискнул его обнять.
Взгляд у него был прямой и внимательный, безо всякого подобострастия.
У него было самое доброе сердце в этом, вокруг нас, чёрном лесу, но мы держали этот секрет при себе.
Нигга родился зимой, выкатившись чёрной каплей из непроглядного сгустка февральских чернил.
Весной объявился в нашем доме – натуральный негритёнок, с ещё подобранными щеками, забавный и ласковый.
А в мае впервые явил свой характер.
Вчетвером – я, двое бассетов и щенок Нигга – мы вышли в лес, который щенок видел впервые.
Чуть опасливо он держался совсем рядом. Черные смородины его глаз вглядывались в звучащие сонмом запахов заросли – ему ещё предстояло все их разобрать на составляющие, а пока он старательно семенил, посекундно касаясь моей ноги тёплым и мягким своим бочком.
Мы вышли к дальней полянке, где я обычно делал привал, чтобы погреться на солнышке.
Уставшие бассеты улеглись дремать поодаль, а Нигга нашёл место совсем рядом – и всё смотрел, чтоб я не ушёл.
Отдохнув, я предложил собакам пройтись ещё немного – такая весна хорошая, как из песни, – и бассеты согласились.
Мы шли неспешно. Бассеты, заметно отставая, плелись следом, касаясь ушами травки. Нигга, сосредоточенно дыша, всё так же держался рядом.
Остановившись, чтоб дождаться бассетов, я залюбовался на высокую сосну, считая, сколько сучьев у неё до вершины, но всякий раз сбиваясь.
Когда шея уже затекла, я, улыбаясь чему-то, опустил глаза – и увидел вышедшего к нам из леса медвежонка.
Кажется, мы все пятеро заметили друг друга одновременно: подошедшие наконец бассеты, Нигга, я, он.
Я подумал: если сейчас выйдет мать – как быть?
Уже не мыслью, а, скорей, мгновенным уколом пронзённый, я определил, что́ стоит сделать в первую очередь: взять на руки Ниггу.
Но я не успел…
…медвежонок стоял, чуть озадаченный, отчего-то похожий на молодого чёрта, с замечательно круглыми ушами и внимательным носом…
…бассеты вжались в траву и не двигались…
…и только Нигга, взвизгнув, бросился в атаку, – но вскоре, на счастье, запутался в лесной пади и старых ветках, преградивших ему путь…
…я не помнил, как его настиг, и осознал себя лишь в тот миг, когда, обняв его двумя руками, рванулся назад, успев, впрочем, заметить, что медвежонок исчез, словно его и не было…
Отбежав, я остановился, чтоб убедиться: не преследуют ли нас? – оттого что в этом случае мы б далеко не убежали.
Нет, за нами никто не гнался.
Бассеты, осознав опасность, торопливо следовали за мной, и лишь Нигга лез ко мне куда-то на плечо – чтоб ещё раз увидеть.
