«Титаник» плывет - Юденич Марина (библиотека электронных книг txt) 📗

— Вы действительно намерены добиться полного сходства? Во всем?

— Насколько будет возможно. Но поймите, мой друг, это почти половина успеха. Все должно быть точно так же, как тогда, — таков наш девиз.

— За исключением финала, я надеюсь? Вопрос остался без ответа.

Энтони Джулиан задумчиво взглянул на собеседника сквозь призму тонкого бокала, на треть заполненного вином.

— Русский? Это что-то новое. Прежде, насколько я помню, у тебя не водилось русских партнеров, Тони?

— Все в этой жизни когда-нибудь случается в первый раз, Стив. И — Бога ради! — чем тебя не устраивает русский? Я-то рассчитывал — напротив — порадовать старого друга, влюбленного в Россию…

— Он мне абсолютно безразличен. Пока. Пока я не буду знать о нем что-то конкретное. Но главное: пока я не принял твоего предложения, Тони.

— А ты не принял? Сгущались сумерки. Теплые и вязкие.

Сумрак становился все непроглядней, и вместе с тем крепло странное ощущение потерянности в пространстве и во времени. Маленькая вилла, одиноко прилепившаяся в укромной заводи небольшого залива, как в небытие, медленно погружалась во влажную густую темень.

Двум мужчинам, коротавшим вечер на ее открытой террасе, скоро могло показаться, что они одиноки во вселенной. Впрочем, оба были слишком увлечены беседой, чтобы обратить внимание на такую мелочь.

Собеседник сэра Джулиана был невысок ростом. С первого взгляда его легко можно было принять за подростка. Трудно сказать, что здесь играло решающую роль.

Его густые каштановые волосы были причесаны на прямой пробор, короткая челка на лбу распадалась «домиком» — так обычно стригутся мальчишки двенадцати-тринадцати лет. Он был скорее плотен, чем худощав, и его фигура не производила впечатление атлетической, но что-то неуловимое говорило о чрезвычайной подвижности маленького тела.

Казалось, что этот человек может без труда сделать сальто-мортале, в одно касание перепрыгнуть через забор, не говоря уж о том, чтобы, сорвавшись с места, броситься взапуски с кем угодно и по какому угодно поводу. К тому же его очень легко было представить активным участником любой потасовки.

Возможно, дело было в его глазах. Круглые, близко посаженные, они смотрели на мир с лукавым задором и известной долей хитрости. Взгляд его всегда находился в движении, стремительно перемещаясь с одного предмета на другой, с таким выражением, будто его обладатель постоянно выискивал повод для очередной забавы.

Собеседнику казалось, что маленький человек либо собирается вот-вот заговорщически подмигнуть ему, либо только что едва заметно подмигнул.

Одет он был в широкие, до колена, шорты из светлой парусины, просторную тенниску в крупную сине-зеленую полоску.

Босые загорелые ноги обуты в легкие мокасины.

Все вместе создавало устойчивый образ человека, приятного в общении, веселого, непритязательного и безмерно легкомысленного. Что было так же далеко от истины, как остров, который он не покидал последние несколько лет, — далек от центров цивилизации и просвещенного мира.

Однако в отличие от Сергея Потапова этот человек отправился в изгнание добровольно, совершенно не тяготился одиночеством, отсутствием серьезной работы и тем обстоятельством, что государственные приемы проходят без его участия.

Двадцать пять из своих пятидесяти двух лет он посвятил работе.

Очень и очень серьезной.

При этом бесчисленное множество раз участвовал в разных официальных мероприятиях, в том числе — государственных приемах самого высокого ранга.

И смертельно устал.

В прошлой жизни Стивен Мур был солдатом, дипломатом и шпионом.

Причем солдатом — сначала, а дипломатом и шпионом — одновременно потом.

Надо сказать, что понятие «прошлая жизнь» в его толковании не имело ничего общего с учением о кармических перевоплощениях, хотя к последнему Стивен относился лояльно. Однако, рассуждая о своей прошлой жизни — более того: прошлых жизнях! — имел в виду нечто более приземленное.

Биография Стивена Мура складывалась из нескольких этапов, настолько разных и богатых событиями, что каждый вполне мог оказаться отдельно прожитой человеческой жизнью. Причем весьма неординарной.

Ему довелось воевать на самой бесславной из всех войн, которые его страна вела в двадцатом столетии. Теперь, в начале двадцать первого века, государственная пропаганда сумела наконец повернуть общественное мнение в нужном направлении: образ мужественного парня в зеленом берете, воспетый многократно в кино, стал символом национального героизма.

«Вьетнамское» прошлое перестало быть позором.

И «вьетнамский синдром» рассеялся вроде бы в воспаленном сознании тысяч мужчин, которых война настигала ночами, добивая ужасом липких кошмаров.

Господь воздал им за долготерпение: через двадцать пять лет после бесславного завершения боев «зеленые береты» получили свою порцию славы и народной любви.

Однако Стив хорошо помнил иные времена. Слишком хорошо.

В определенном смысле ему повезло: Стивена Мура призвали на войну, когда исход ее, в принципе, был предрешен — воевать пришлось недолго.

Возможно, благодаря именно этому обстоятельству он остался жив, выкарабкался из двух тяжелых ранений и сохранил вполне здоровую, устойчивую психику, хотя в джунглях Вьетконга на его долю выпало много такого, о чем лучше было не вспоминать.

И все-таки везение было относительным, ибо тогда, в семьдесят пятом, двадцатишестилетнего Стивена Мура, офицера военной контрразведки, кавалера «Пурпурного сердца» [17] на родине ожидало еще одно испытание, пережить которое сотни сослуживцев, таких же героев и кавалеров, не смогли.

Страна переживала жестокий приступ национального уничижения, война казалась постыдным фарсом, и.тех, кто имел несчастье оказаться в числе ее солдат, встречала неласково.

Толпам бунтующих студентов, оппозиционной, рефлексирующей интеллигенции, задающей тон травле, дела не было до того, сколько раз в тебя пальнули из джунглей, прежде чем твой палец судорожно впился в спусковой крючок.

Где уж им было понять, какая муть поднимается в душе молодого парня, на глазах которого разлетаются в стороны мозги приятеля, когда пуля вьетнамского — или русского, черт их там разберет?! — снайпера сносит ему полголовы.

Они были глухи, как тетерева на току.

Умели с упоением слушать только свои гневные обличительные речи, не желая задуматься даже над простым вопросом: по доброй воле или по принуждению натянул ты на себя военную форму? Говорить о геополитических интересах страны?! Объяснять, что Советы неумолимо теснят ее на юго-востоке?!

Исключено!

Эти слова просвещенной публике, казалось, были попросту неизвестны.

Несколько позже выяснится, что она только на время изъяла их из своего лексикона.

Через двадцать пять лет нация одумается, маятник идеологических постулатов качнется назад и займет прямо противоположное положение. Высокие истины всеобщего равенства и мирового братства будут забыты, на смену им придет безудержный патриотизм. Впрочем, и ему в общественном сознании отведено будет не так уж много места: большую часть пространства займет огромный, сочащийся жиром и кетчупом «Big Mac» — символ сытого, самодовольного благополучия консолидированной до предела толпы.

Теперь Стивен затруднялся определить, какое из этих дол все же меньшее.

И, откровенно говоря, не имел особого желания размышлять на эту тему.

Однако хорошо помнил приступы тихого бешенства, которые испытывал в конце семидесятых при виде говорливых умников. Они смотрели на него с плохо скрываемым брезгливым любопытством. Как на затравленную, злобную зверушку в зоопарке.

Он знал: они боялись и презирали его одновременно. Именно так: боялись и презирали.

И в ответ он презирал и ненавидел их.