Ключи от рая - Борисова Виктория Александровна (книги полностью TXT) 📗
Зойка прошлепала босыми ногами на кухню. На расписанной под гжель тарелке лежали два блинчика с мясом, аккуратно прикрытые бумажной салфеткой. Наверное, мама оставила, уходя на работу… Запах от них шел такой аппетитный, что рука сама потянулась было к еде.
«Нашла время! — одернула себя Зойка. — Сейчас о другом надо думать!»
Она аккуратно сложила записку и положила ее на стол. Мама придет, развернет, прочитает — а ее уже не будет на свете… И ей будет все равно.
Девушка утерла слезы, вернулась в комнату и снова юркнула под одеяло. Она еще долго лежала, глядя в темноту за окном, и до самого утра так и не смогла заснуть.
Глава 5
Глеб
Долгой же кажется ненастная осенняя ночь, почти нескончаемой… Ветер завывает, словно брошенный пес, и тяжелые капли дождя стучат в окно. По квартире, заставленной старой мебелью, гуляют сквозняки, так что колышутся пыльные портьеры на окнах. Кругом громоздятся стопки книг, валяются какие-то бумаги, из крана на кухне монотонно капает вода… Но горит настольная лампа под старомодным зеленым абажуром, очерчивая светлый круг, и молодому человеку, что сидит у стола, явно будет не до сна в эту ночь.
Глеб рассеянно листал толстую тетрадь в коричневом кожаном переплете. Там почти не осталось места… Страницы, густо исписанные мелким, убористым, почти бисерным почерком, шелестят под руками, как будто разговаривают с ним.
Вдруг он тряхнул головой, улыбнулся, словно его неожиданно осенила очень важная мысль, и, склонившись над тетрадью, начал что-то быстро-быстро писать. Перо не поспевает за мыслью, и строчки бегут по странице, обгоняя друг друга.
Мудрецы, поэты, пророки
Говорили, что жизнь — петля,
И что мы темны и убоги.
Это правда. Только не вся.
Стихи вторгаются в этот мир, словно трава, что пробивается к солнцу через асфальт, или ребенок, рвущийся наружу из материнского чрева. Когда новая мысль требует воплощения, он забывает обо всем — даже о том, что предстоит совершить уже совсем скоро.
Пусть завтрашний день станет для него последним, но сейчас он торопится записать это стихотворение, ухватить вдохновение, пока оно не исчезло, и выложить на бумагу новые строчки…
Мы сегодня живем, чтоб выжить,
Завтра срежут нас, как траву,
Но иным удается видеть
Золотые сны наяву…
Это те, кто словами, кистью
Или звуком выразить смог,
Что поведал, роняя мысли,
Замечтавшийся добрый Бог.
«Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Ну, не Пушкин, конечно, но все же… Глебу казалось иногда, что каждое стихотворение не пишется пером по бумаге, не сочиняется по воле своего создателя, а появляется из какого-то параллельного мира и его задача — уловить, записать и сохранить.
И несут они это людям,
Только здесь никого не ждут.
А появится — так осудят,
Аккуратно к кресту прибьют.
Предадут его в руки смерти,
И душа взлетит к небесам,
Но останется звездный ветер,
Утешающий души нам…
Все так, но чего-то не хватает. Нужен последний, завершающий аккорд! На мгновение Глеб почувствовал на лице холодное дуновение. Будто на кладбище оказался… И в самом деле — люди, отмеченные печатью таланта, особенной божьей благодати, оставили миру свои творения, но сами зачастую оказывались непонятыми и гонимыми при жизни! И посмертное признание вряд ли сможет что-то изменить.
Он сжал губы и быстро дописал:
Никого не поднять из праха,
Это только песня без слов —
Колыбельная песня страха
Над могилой забытых снов.
Кажется, теперь все. Глеб еще раз перечитал написанное — и улыбнулся радостно и светло. Да, да, все правильно. Можно сказать, вполне достойное завершение.
Остро и больно кольнула мысль: а для кого все это останется? Скорее всего, скоро сюда придут чужие люди и все вещи, знакомые и памятные с детства — и заветную тетрадь в том числе! — просто выкинут, как ненужный хлам на помойку.
Нет, этого допустить нельзя! Уж бог с ней, с рухлядью, даже книги не так жалко, но стихи надо сохранить. Пожалуй, стоило бы отдать кому-то из друзей, но теперь уже поздно… Разве что по почте отправить. Да, да, это, пожалуй, лучший вариант. Только вот кому?
Перед внутренним взором на мгновение предстало лицо Тимура: широкие скулы, раскосые глаза, неизменная улыбка… Весельчак и балагур с неразлучной спутницей — гитарой. Только если повнимательнее приглядеться, в глубине его глаз всегда прячется грусть. Недаром же далась ему афганская служба! Зато стихи останутся в хороших руках. Некоторые, наверное, станут песнями, как уже не раз бывало раньше, и после какого-нибудь Яблоневского фестиваля пойдут гулять по студенческим компаниям и кухонным посиделкам, будут звучать у костра в лесу или даже из киоска пиратских звукозаписей. Вряд ли кто-нибудь будет знать автора, ну да пусть их. Главное — песни заживут собственной жизнью!
Даже когда его самого уже не будет.
Подумав так, Глеб аккуратно закрыл тетрадь, отложил ее в сторону и слегка погладил шершавую обложку, словно хотел сказать: не бойся, мол, на произвол судьбы я тебя не брошу!
Кажется, все. Он обвел взглядом комнату. Так человек, отправляясь в далекое путешествие, оглядывается в последний раз по сторонам, словно проверяя, не забыл ли чего.
От пола до потолка громоздятся книжные полки, уставленные многотомными собраниями сочинений классиков марксизма-ленинизма. Если открыть любую книгу — найдешь на полях многочисленные пометки, сделанные рукой отца. И твердый росчерк на первой странице: «Из собрания Николая Ставровского». Отец почему-то имел привычку подписывать свои книги…
Он всю жизнь преподавал теорию научного коммунизма, читал лекции в университете и еще нескольких вузах попроще, а потому очень добросовестно работал с первоисточниками, чтобы, по собственному выражению, «владеть вопросом».
Наверное, отец был хорошим преподавателем — вдумчивым, очень эрудированным, в меру строгим… В быту же он был сущим ребенком — большим, неприспособленным и наивным… В доме хозяйничала бабушка Антонина Сергеевна — высокая суровая старуха. Сына она опекала, словно младенца, просто пылинки с него сдувала — готовила особенные паровые котлеты, гладила рубашки, до зеркального блеска начищала ботинки, любовно и старательно оборудовала ему рабочий кабинет, чтобы ничто не отвлекало от научных занятий, и ходила на цыпочках мимо двери…
А еще ревниво пресекала все посягательства на свое сокровище. Наверное, поэтому отец почти до сорока лет проходил в холостяках, являя собой образ классического чудака не от мира сего. Именно таким он выглядит на всех фотографиях — длинная нескладная фигура, добрые и беспомощные глаза за толстыми стеклами очков и неизменное мечтательно-отрешенное выражение лица…
