Дар речи - Буйда Юрий Васильевич (читать полную версию книги .txt, .fb2) 📗

Но прославился он после того, как попытался завладеть ногой Сталина, чтобы продать ее подороже.

Памятник Сталину стоял в пристанционном поселке. Весенней ночью шестьдесят первого года памятник свалили, разрезали на части и повезли на станцию кружным путем, чтобы отправить в переплавку. На разбитой дороге грузовик перевернулся, куски бронзы рассыпались, один из них закатился в овраг, залитый доверху дождевой водой, и увяз в грязи. Его попытались вытащить из оврага, но время поджимало – махнули рукой и забыли. И много лет об этом куске не вспоминали.

Возвращаясь как-то после пьянки из пристанционного поселка, известного шалавистыми бабенками, Петрундий упал и скатился в овраг, а когда очнулся, увидел перед собой огромный сапог. Ковырнул – под грязью оказался чистый желтый металл. Петрундий понял, что это тот самый сапог Сталина, который потерялся при перевозке. Сапог великого вождя, часть памятника, поставленного при жизни Сталина. Петрундий понимал, что такие памятники делают из золота, только из самого чистого золота высочайшей пробы. На этот сапог пошло, наверное, полтонны золота. Это было сокровище, клад, богатство, и Петрундий не мог упустить такой шанс.

Ему удалось вовлечь в эту авантюру дружков-собутыльников, которые нашли трактор, подъемный кран и грузовик, чтобы вытащить сапог из вязкой грязи, погрузить в машину и доставить во двор двухэтажного дома, где жили родители Петрундия. При помощи подъемного крана, выбив часть стены с окном, бронзовую ногу доставили на чердак. Петрундий укрыл сапог брезентом, выдал мужикам ведро самогона и выпроводил вон, кое-как залатал дыру в стене, заперся на тридцать три замка и три щеколды, выключил свет, лег на полу рядом с сокровищем, глотнул самогона, и из глаз его потекли слёзы счастья.

Около месяца он искал покупателя, и всё это время сталинский сапог лежал посреди чердака, перегораживая помещение из угла в угол. Из-за этого сапога Петрундий не мог добраться до лежанки, поэтому спал на полу. Но это его ничуть не смущало.

Участковому милиционеру Митрофанову, который попытался было выяснить, не является ли владение сталинским сапогом актом посягательства на социалистическую собственность, Петрундий выставил ведро самогона, пообещал долю в доходах и пригрозил порчей, которую запросто могла наслать на него шалава Сонька Дайка из пристанционного поселка, известная ведьма с шестью пальцами на левой ноге.

С утра до вечера на небритой его физиономии сияла пьяненькая улыбка. По ночам он подсчитывал будущие барыши. Обедал чем придется, а ужинал и вовсе самогоном, репчатым луком и холодной вареной картошкой, которую макал в соль. Глаза его ввалились и покраснели, нос заострился, щетина не поддавалась бритве – Петрундий ушел в мечту весь, целиком, физически и душевно, и так был уверен в будущем богатстве, что даже не лез в драку с теми, кто над ним насмехался.

Наконец он договорился о цене сапога с Мишкой Гохманом из заготконторы, и позвал собутыльников, чтобы вытащить сапог во двор, где ждал грузовик. Десятеро мужиков, крепко выпив для силы и помогая себе красным русским словом, подняли сапог, но не устояли – их повело к окну вслед за тяжестью, пол под ними крякнул, захрустел и провалился, увлекая за собой жилище Петрундия и квартиры снизу, дом накренился, и одна стена обрушилась вместе с людьми, кошками, кроватями, печками, комодами, швейными машинками и кастрюлями…

Когда пыль осела, люди увидели гору битого кирпича, бревен, досок, штукатурки, из-под которой доносились стоны и крики о помощи.

Соседи, пожарные, милиционеры бросились разбирать завалы.

К вечеру выяснилось, что под рухнувшими стенами и перекрытиями погибли три кота и мечты Петрундия. Сам же он – уцелел. Исцарапанный, окровавленный, обоссавшийся, весь в синяках и порезах, в лохмотьях, босой, он остервенело рылся в мусоре, подвывая, блюя и кашляя, и всё пытался добраться до драгоценного сталинского сапога, и всё кричал и вырывался, когда его тащили к машине скорой помощи, и всё плакал навзрыд, пока ему не сделали укол успокоительного…

После женитьбы и рождения ребенка он вроде бы затих, но вскоре снова запил, и пил так, что однажды, набравшись до чертиков, нечаянно спас из огня семью Пахомовых – вынес на себе старуху с прялкой, женщину с тремя детьми, двух кошек и телевизор, после чего добавил и лег спать. Очухавшись, ничего не мог вспомнить, и только недоверчиво качал головой, когда ему рассказывали о его подвиге. А вскоре Петрундия в торжественной обстановке наградили медалью «За отвагу на пожаре». Председатель райисполкома назвал его героем, начальник пожарной охраны вручил почетную медную каску с гребнем.

На радостях Петрундий пил три дня, шатался по Левой Жизни в медной каске на голове и с медалью на лацкане пиджака, распевал похабные частушки и лез в драку, а когда закончились деньги, продал каску цыганам, чтобы было на что опохмелиться.

После этого Глазунья выгнала его вон и устроилась в дом Шкуратовых помощницей по хозяйству. Не прошло много времени, как привлекательная молодая женщина стала наложницей Папы Шкуры. Он был нежадным человеком и не раз помогал деньгами Глазунье, если та жаловалась на бедность. Шаша донашивала вещи хозяйских детей, а потом помогала матери – и со временем стала частью семьи Шкуратовых…

Шаша старалась держаться подальше от Петрундия, да и он ей не докучал.

Примирение произошло неожиданно.

Когда я впервые ее увидел в доме Шкуратовых, Глазунья еще не знала, что больна. Тогда, заметив пристальный взгляд матери, следившей за Глазуньей, я решил, что это ревность. Это и была ревность, но был и профессиональный интерес. В следующий наш приезд в Правую Жизнь мать отвела Глазунью в сторону и довольно долго донимала ее расспросами. Прощаясь следующим утром со Шкуратовым-старшим, она сказала, что у Глазуньи прогрессирующее хроническое нейродегенеративное неврологическое заболевание, точнее, заболевание экстрапирамидной моторной системы, а попросту говоря – болезнь Паркинсона. Папа Шкура помрачнел.

Глазунья отмахнулась от этих разговоров, но болезнь прогрессировала быстрее, чем ожидалось, и через четыре года она была вынуждена уйти от Шкуратовых. Борис Виссарионович, однако, помог ей с лечением в Центральной клинической больнице, что в те годы было равносильно полету на Марс. Глазунье сделали таламотомию, дрожь почти прекратилась, но нахлынули осложнения – и она стала почти беспомощной. Однажды Петрундий поднял ее у магазина, отнес домой – и остался с ней до конца.

После смерти Глазуньи Петрундий протянул недолго; его похоронили рядом с бывшей женой.

– Они часами сидели на скамейке во дворе, – вдруг заговорила Шаша, когда мы возвращались с кладбища в Правую Жизнь, – и держались за руки. Он шепотом пел ей матерные частушки и гладил по голове, а она целовала его руки. Филемон и Бавкида, бля! Но Петрундий, а? Готовил, стирал, полы мыл – и не ныл. Ее трусы и лифчики стирал! Я ему деньги, продукты, а он говорит: «Да у нас всё есть, ангел Сашенька. Была бы душа – всё и будет». Прям какой-то Платон Каратаев! Раскольников на каторге! Мать Тереза! Лапоноид, бля! Притащил из какого-то разорившегося ателье дверь с табличкой «Цех плиссе и гофре». Повесил ее на дворовый туалет, спрашивает, когда я двинулась туда: «Ты там что собираешься делать – плиссе или гофре? Если гофре, возьми туалетную бумагу». Он же всю жизнь спинным мозгом обходился, а в спинном мозге никакой души нет – только спинномозговая жидкость, ликвор спиритус идиотус! Хватит хихикать!

– И ты еще спрашиваешь, откуда взялся Бог, – сказал я.

Ужинать мы решили наверху, в компании Дидима; он к этой идее отнесся как к любой другой: никак. Изредка кивал, не снимая наушников, и всё.

– Не удивлюсь, – сказала Шаша, – если он слушает письма. Давным-давно мы с ним на два голоса записали последние оставшиеся письма. Он читал за деда, а я – за бабушку. Тогда эта запись хранилась на кассете, потом он перевел ее в цифру…

– У меня есть их копии, – сказал я. – Копии этих двух писем.