Пангея - Голованивская Мария (книги онлайн txt) 📗
При свете коридор, оклеенный старыми серыми обоями, оказался по-петербургски кривым, с нелепо расставленными в разные стороны разнокалиберными комнатами. Он разрешался крохотной кухонькой с низким окном, глядящим во двор-колодец, — грязное эхо, потроха чужих жизней, выставленные напоказ в таких же низких кухонных окнах, как и его. Да, да, именно холостяцкий анапест: «есть в напевах твоих сокровенных роковая о гибели весть».
Вешалка.
Чей-то картуз.
Полосатая дорожка. Фотографии на стенах.
Геленджик, ч/б, 1973 год, мужчина в холщовых брюках, женщина в светлом приталенном платье без рукавов. Легкие объятия на фоне моря.
Сочи, 1976 год, ч/б — тот же мужчина в соломенной шляпе, женщина с усталым лицом в купальнике, кажется, та же, крохотная девочка с огромным надувным мячом, смеется.
Москва, 1996 год, цветная — Красная площадь, зима, укутанные и веселые люди что-то кричат в объектив. Где же здесь она? Вот эта? В приталенном драповом пальто с песцовым воротником без шапки в такой мороз? Хороша. Не смеется. Не кричит. Стоит, нежно прильнув к пареньку в серой заячьей ушанке. Клары, его матери, уже не было в этом году, она отсутствовала и в Новый год, и после него, и до.
Они выпившие на этом фото? Кажется, да.
Он понял почти сразу — квартира родителей этой девочки, которая бежит за мячом. Девочке сейчас должно быть лет тридцать, и квартира эта сдается недавно, может, из-за нужды, а может, и просто за ненадобностью.
Яков повыдвигал пустые ящики дубового письменного стола. Зажег и потушил настольную лампу с металлическим абажуром. Отец, похоже, питерский инженер, а мать девочки — петербурженка из хорошей семьи. Судя по библиотеке в одной из комнат. На одной из фотографий надпись: «Ирочка, 2 года».
Под лампой на кухонном столике он увидел два билета и записку: «Сходите вечером в Филармонию. Будут давать Шумана. Развейтесь. Иначе здесь загрустите и разболеетесь. Рита».
Рита — его новая помощница. Она помогала ему с переездом и, кажется, решила на этом не останавливаться. Может, ради этой встречи он и приехал сюда?
Он пойдет на концерт.
Завтра.
Он улегся на мышино-сером диване в кабинете посреди чужой жизни. Достал клетчатый, пахнущий старым табаком плед из бельевого ящика, положил под голову пару подушек без наволочек.
— Чужая жизнь, а как будто моя, — подумал он в полудреме. — Все у всех одинаково. Вот и книжки на полках те же.
— Одинаково и неуютно, — ответил ему кто-то, как и он, сладко свернувшийся под пледом внутри его самого.
— Отстань! — отмахнулся от него Яков.
— А ты знаешь, что ты псих, неуравновешенный болван, клоун, развлекающий жизнью только самого себя? — не унимался этот кто-то.
Яков отвернулся лицом к диванной спинке, прижался к ней носом, так плотно, чтобы уже никто не смог протиснуться, и крепко уснул.
Большой зал Филармонии был полон, ухоженные старушки в буклях с брошами-камеями и их мужья с желтыми от табака седыми усами, длинношеий, неуклюжий, но аккуратно причесанный молодняк с неугасающим румянцем на щеках, дамы и кавалеры из новых, с золотыми пряжками на сумках, в часах, тикающих, как куранты, — многолюдно, несмотря на последний летний месяц, когда все должны были бы еще нежиться на пляжах. Они пробирались с Ритой к своим местам, подняв полряда и чувствуя неприличие физической близости, которая всегда возникает при этом нелепом протискивании к своему месту.
Якову еще со вчерашнего дня хотелось спать, несмотря на то, что он отменно выспался на диванчике, он пялился по сторонам, словно пытаясь узнать кого-то, хотя в этом городе у него знакомых не было.
— Этот перманент, — попытался пошутить он, — здесь перманентен? — кивая в сторону тетушек за семьдесят, оккупировавших весь партер.
Рита кивнула улыбкой.
— Послушайте! — воскликнула одна из молодых женщина, пропускавших его к месту.
Он поднял глаза и посмотрел на ее губы, находившиеся совсем рядом с его лицом.
— Вы меня не узнаете? Мы же жили в соседних домах!
Он выпрямился и застыл, заставив всех, кто стоял впереди, нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, уткнулся лицом в ее лицо: некрасивая, среднего роста, темные, несколько растрепанные волосы, крупный нос с горбинкой, полные губы, родинка почти в самом углу рта, серо-зеленые глаза, дурацкий, не по погоде, мохеровый зеленый свитер, полнящий ее, не идущий к лицу.
— Вас?
— Господи, да мы же встречались!
— Да, — согласился Яков, — мы встречались, но где?
— Ирина, — представилась она и весело протянула маленькую ладошку вперед — помните?
— Нет, — честно признался Яков, — но вы правы, мы виделись.
Рита невозмутимо протиснулась вперед, сделала один вид, второй, третий и показно отвернулась. Села на свое место.
Они не двигались.
— Но ведь виделись же? Да?
— Мы должны вспомнить.
— Сколько вам лет?
На них зашикали. Начал гаснуть свет.
— Меня зовут Яков и мне тридцать лет, — ответил он, а вам?
— Тридцать четыре. Значит, мы не учились вместе. Вы где учились?
В антракте он почему-то сразу заговорил про море, под шум которого он был зачат, про отца и мать. В двух словах, конечно.
— Мы жили с родителями в Германии, а потом я вышла замуж, у меня двое детей. Я родилась и выросла здесь, на Мойке, потом мы вернулись, умер папа, а потом мама, я переехала к мужу на Васильевский.
— Двое детей? — изумился Яков. — На Мойке?
Пора было возвращаться в зал. Она жила на Мойке. Ну да. Заиграла музыка.
Коридор, две комнаты, кухня. Еще раз коридор, две комнаты, кухня. Это Бетховен, а никакой не Шуман. Рита, вы перепутали!
— А это так существенно, кто это?
— Мы когда-то виделись! — ответил Яков так громко, что сидевшие перед ними почитательницы Бетховена со скрипом повернули головы в его сторону. — Коридор, две комнаты, кухня, это, конечно, Бетховен, — еще раз подчеркнул Яков.
Они опять застыли в проходе во время второго антракта.
— А где вы учились в школе? — спросила она его.
— В Москве, а потом в Будапеште. Мой отец возглавлял там торговое представительство. Моя мама умерла там. От рака.
— Мне очень жаль, — с искренним сочувствием сказала Ирина.
Они и во втором антракте пошли в буфет, вовсе забыв о Рите.
Они глядели друг на друга не отрываясь, забывали откусить пирожное, чем дальше, тем больше убеждаясь в том, что прекрасно знакомы, хотя пока что никаких совпадений они найти не могли.
— А почему ты одна? Где дети, муж?
— У меня сегодня день рождения, и это и есть самый желанный мой подарок — пойти одной и послушать музыку. Соната Бетховена номер один фа минор — это моя любимая. А вы… вы, наверное, еще один мне подарок, привет из детства. Она улыбнулась.
— Где же мы виделись?
Она отхлебнула горячий кофе. Потом почти что автоматические развернула два кусочка сахара и бросила их в чашку Якова.
Откуда ей известно?
— Вы же пьете с двумя?
— Мне кажется, я видел вас вчера. У себя дома.
Этот пристальный взгляд глаза в глаза, взаимная завороженность привлекали к ним внимание людей. Люди как бы невзначай старались приблизиться к ним, получше разглядеть их лица, подслушать хоть словечко. Кое-кто даже сумел дотронуться до ее локтя и его спины.
Сжимая в кармане телефон Ирины (он не стал записывать номер в свой мобильный, чтобы не щуриться по-кротиному и не напяливать очки), Яков провожал Риту до машины. Когда они выходили, Яков скользнул взглядом по встречавшим Ирину мужу и мальчику. Сыну лет девять, прикинул он.
— Ну вы даете, Яков, — почти не наигрывая, восхитилась Рита, заводя свой крошечный автомобильчик, — всего сутки как приехали и уже влюбились.
Она записала это себе в актив.
Он пошел пешком, свернул налево, пошел по набережной вдоль Эрмитажа. Он вдыхал фиолетовый воздух августовской ночи, полной звезд, и болезненно вглядывался в шпиль Адмиралтейства, словно надеясь обострить с его помощью собственное зрение. Хотя глаза-то как раз видели, сбоила память, чем же ее расковырять, эту гадину, чтобы она попроворнее шевелилась?
