Маримба! - Терентьева Наталия (книги бесплатно без txt) 📗
– Не в белый пиджак, случайно? – спросила я.
– В белый… – удивился Данилевский. – А ты откуда знаешь? Подожди, еще не все! А Катька, оказывается, замуж вышла… И я никак ее мужа, то есть жениха не вижу… И говорю: «А меня-то не спросили! Меня-то почему не спросили?» Я же отец…
– Отец, отец, – успокоила я его. – Еще какой отец! Самый лучший! Не переживай, тебя первого спрошу. Когда будет о чем спрашивать.
– А сейчас все хорошо? – уточнил Данилевский.
– Сейчас – да. Вот обсуждаем роман «Лолита».
Данилевский поперхнулся.
– А что – актуально?
– Да нет, просто по программе задали.
– А-а… Ну читайте, читайте, отдыхайте… Чтобы все хорошо было, да?
– Да-а-а! – заверила я его, стараясь, чтобы мой голос звучал искренне.
Ну не объяснять же мне было Данилевскому, что у нас происходит. Почему? Потому что у него есть половинка. Которой он пересказывает все. Я никогда не была его настоящей половиной, и то он умудрялся поведать мне все, что знал о своих близких и друзьях. А уж своей юной, крепкой, уверенной половинке, которая еще играла в песочнице, когда мы с Данилевским встретились на этой земле, он точно разболтает все про Катьку. И чужая, возможно, не самая доброжелательная по отношению к нам женщина будет обсуждать наше хрупкое, тонкое, нежное. Нет уж.
– У нас все хорошо. Поели, поспали, поплавали, прочли книжку, обсудили.
– Вот-вот. Плавайте побольше! – Успокоенный Данилевский попрощался со мной искренне и душевно.
Мне хочется так думать. И не хочется представлять, что он, так же как и я, изо всех сил старается, чтобы его голос звучал искренне и душевно. Я не люблю тебя, Данилевский, очень давно не люблю, хотя поняла это совсем недавно. Иногда вдруг вспомню, как любила. Так отчетливо, что горячо становится в груди, перебирается куда-то повыше сердце, начиная свою песню одинокого ударника… Подступают неожиданно слезы… Но это совсем другая история. Там – где я его любила – Катька была маленькой, худенькой, светловолосой, с большой головой, мало кушала, задавала удивительные вопросы, а ее будущий Цепеллин плохо играл на пианино, стучал с утра до вечера по парте, выводя из себя учителей и мечтая об огромной ударной установке, в которой будет столько барабанчиков – больших, маленьких, средних, что по ним не перестучать за целый день – и руками, и палочками, и специальными щеточками, от которых получается такой удивительный, шепчущий звук… Стучал, не учил в школе русский – всё, танков нет и язык никто не заставляет учить, – не читал Пушкина, а тем более Набокова, косил глаза то на одну милую девочку, то на другую, ел с аппетитом мамины цепеллины и картофельные драники и не знал, что где-то далеко, за восемьсот километров, на той же тридцатой параллели, растет тонконогая, трепетная, искрометная Катька, которая однажды увидит его и скажет: «Ах!..»
Такое странное-странное ощущение. Я села рядом с Катькой. Она в задумчивости гладила пальцами краешек планшета. На экране рядом с именем ее литовского принца светилась зелененькая точка. Вот она пропала, вот опять появилась.
– Он сейчас онлайн, да?
– Да…
– А кто-то еще может сейчас с ним разговаривать?
– Конечно… Он хоть с пятью людьми сейчас может разговаривать одновременно. Может музыку слушать или фильм смотреть…
– Что, и с тобой в это время переписываться?
– Да…
Странно, вот прямо физически чувствуешь, что где-то сидит так же человек, ждет, что ты ему напишешь – я видела, что последнее сообщение было от него. “It’s a complicated question”.
– «Сложный вопрос» – это он о чем, Катюнь?
– Да!.. – махнула рукой Катька. – Не обращай внимания! Это он пишет, что был на полуторачасовом семинаре в Норвегии, слушал лекцию о том, как нужно собираться перед выступлением, чтобы не волноваться. Ты помнишь, какой он красный был на своем сольном выступлении во Дворце?
– Да помню, конечно… Очень жалко его было…
– Не жалей мужчин, мам!
– Хорошо, не буду, – кивнула я. – Что ты такая строгая с ним сегодня?
– Да не знаю. Что-то… – Она рукой как будто попыталась снять что-то перед лицом. – Что-то какие-то мысли… Не знаю, ерунда. Такса какая-то, дудка круглая, такая знаешь, крученая…
– Где?
– Да как будто вижу перед собой…
– Катюнь, ты бредишь? – я потрогала ее лоб.
– Нет, пытаюсь быть ведьмой, как ты.
– Не стоит, – я поцеловала ее в гладкий прохладный лобик. – Лучше будь счастливой и любимой. Ведьмами становятся не от хорошей жизни. Ясно?
– Ясно.
– А ты красивая, умная, талантливая…
– Ты тоже, мам.
– Да, но я выбирала придурков.
Катька вопросительно взглянула на меня.
– Папа не в счет! – предупредила я ее вопрос. – Данилевского я уже очень взрослая встретила, в двадцать пять лет. До этого успела ошибиться. Пару раз. А ты выбирай принцев, и все будет отлично.
– Мам…
– Да?
– Что-то мне кажется, что мой принц – «minibrain».
– В смысле?
– В смысле – минимозг. Валенок. Он… простой, что ли.
– Наивный?
– Ну да.
– Так это хорошо. Наивный, искренний. Правда?
– Правда.
Неиспорченный. Это я уже поняла и без Катькиных трогательных комментариев, проглядев мельком их переписку. Если бы я не знала, что этому мальчику двадцать два года, то не поверила бы. Детство, полное детство. Хотя не этот ли юноша, волнуясь, объяснял Катьке, что она для него слишком мала? Я увидела, что они вновь вернулись к обсуждению этого вопроса.
«Слишком маленькая?» – настойчиво спрашивает Катька, боюсь, не до конца понимая, о чем именно она сейчас заставляет говорить своего принца.
«Не маленькая… Но довольно молодая», – выкручивается принц, который, вероятно, сам не знает, что ему теперь делать – со своей природой, с Катькиной красотой, с запретной разницей в возрасте, с человеческими законами, которые он не готов нарушать, да и Катька тоже…
– Мам, связи нет…
– Пойдем поищем, где есть зона Wi-Fi…
– Полвторого ночи…
– Тепло, лето, звезды, Катька! Пойдем. Здесь же не страшно. Уровень преступности самый низкий в Европе.
– Точно, мам?
– Ну… мне так кажется, по крайней мере.
– А помнишь, как к нам в номер вор полез?
Конечно, я это помнила. В самый первый год. В самую первую ночь. В этой же самой комнате. Приехав в эту полудеревеньку-полугородок, тихий, практически сказочный, мирный, я так очаровалась и расслабилась, что оставила на ночь приоткрытое окно, отодвинула штору, у самого окна, распахивающегося, как дверь, до полу, положила рядом ноутбук, фотоаппарат… Под утро проснулась оттого, что в потолочном перекрытии скребутся мыши. Скребутся и скребутся. Охая и ворочаясь, я взглянула на окно. И глазам своим не поверила. Четыре утра – а уже работают садовники! И прямо у нас под окном. Кто-то тихонько возится. Потом этот кто-то просунул руку и стал ловко, привычно поворачивать ручку.
– Вы что-то хотели? – спросила я его.
Мужчина секунду смотрел на меня. Он видел, что в нашем небольшом номере никого нет, кроме меня и маленького ребенка. Но, подумав, продолжать не стал. Убежал. Я рассказала хозяйке и ее мужу об этом происшествии. Они смеялись. Я тогда еще не знала, что литовцы смеются по поводу и без. Удивилась их реакции. И с тех пор десять лет ставлю у приоткрытого окна тяжеленный стул. А на деревянный подлокотник стула – массивный подсвечник. Если полезут – будет приличный шум. И не оставляю у окна приманок в виде планшетов и видеокамер. Никто пока не лез. Но я помню нехороший взгляд того «садовника», свой испуг и всегда на ночь строю баррикаду.
– Что, пошли, мам? Я тебе тоже теплый палантин взяла.
– Пошли, а то твой Ромео уснет в ожидании следующего смайлика… Смешные вы! Созвонились бы, поговорили…
– Нет. Это другое. Писать лучше.
– А голос? Голос приятный у него, кстати? Ты не сказала.
– Приятный… – Катька улыбнулась. – Я спросила, поет ли он. У него такой… баритон, знаешь, мам.