Жена журавля - Несс Патрик (чтение книг .txt) 📗
К себе домой она еще ни разу его не приглашала. «Там слишком тесно, — хмурилась она. — Так тесно, что никто никогда бы не поверил».
Это случилось примерно на третьей неделе их знакомства. То было странное время. Они проводили вместе часы напролет, но в его памяти всякий раз оставались лишь случайные обрывки событий: ее губы, размыкающиеся, чтобы съесть дольку баклажана; ее смех над жадным до их булки гусем, который разочарованно ковылял за ними по всему парку; смущенный вид, с которым она взяла его за руку, когда ему не понравилось, что очередь в кино, куда они решили сходить, состояла сплошь из подростков (при этом из фильма он не запомнил ни кадра).
Она была сном, который помнишь только наполовину. Хотя и не только. Ведь вот она — лежит рядом в его постели, отзывается на его ласки, гладит его пальцем от затылка до подбородка и говорит:
— Я беспокою тебя.
— Я так мало о тебе знаю, — говорит он.
— Ты знаешь все самое важное.
— Ты говоришь так, но…
— Но что, например?
— Например, твое имя.
— Ты знаешь мое имя, Джордж! — отзывается она, явно развлекаясь.
— Да, но ведь Кумико — японское имя?
— Думаю, да.
— А сама ты — японка?
Она смотрит на него с дразнящей улыбкой:
— Если судить по имени, похоже на то.
— Может, это для тебя обидный вопрос? Я совсем не хотел тебя…
— Джордж… — Она приподнялась на локте над подушками и посмотрела на него сверху вниз, продолжая водить пальцем по седеющим волосам на его груди. — Моя прежняя жизнь была очень нелегкой, — сказала она, и казалось, сама ночь остановила свой ход, чтобы ее послушать. — Очень нелегкой, Джордж. Конечно, были и счастливые дни, и я старалась прожить их до последней минутки, но большинство тех дней были очень тяжелыми. И я не хочу возвращаться в них снова. — На секунду умолкнув, она поиграла пальцем с его пупком, и в ее голосе зазвучали такие же игривые нотки. — Разумеется, тебе еще много чего предстоит узнать обо мне! — Она посмотрела на него в упор, и он готов был поклясться, что ее глаза непонятным образом отражают золотистый лунный свет, хотя луна и светила у нее за спиной. — Но у нас есть время, Джордж. Столько времени, сколько сможем украсть. Разве нельзя подождать? Разве я не могу раскрываться перед тобой постепенно?
— Кумико…
— С тобой я чувствую себя в безопасности, Джордж. Ты — моя безопасность, мягкость и доброта. И моя передышка в пути.
И без того встревоженный тем, куда зашел разговор, Джордж вдруг пришел в еще большее смятение.
— Мягкость? — переспросил он.
— Мягкость — это сила, — сказала она. — И гораздо большая, чем ты думаешь.
— Нет, — возразил он. — Ничего подобного. Люди говорят так, потому что это звучит мило, но на самом деле это не так.
— Джордж…
Он вздохнул. Ему захотелось обнять ее своими слишком грубыми руками, ласкать и гладить тонкую кожу ее спины, бедер, даже ладоней и пяток. Хотелось укрыть ее в своих объятиях, точно за стенами грота, стать для нее «передышкой в пути» — тем, чем она окрестила его, как бы он тому ни противился.
— Моя бывшая жена, — сказал он, жалея, что говорит об этом в постели, но продолжая говорить через силу, — всегда повторяла, что я слишком милый и дружелюбный. Слишком мягкий. Нет, она не имела в виду ничего плохого, все в порядке. На самом деле мы до сих пор друзья. — Он выдержал паузу. — И все-таки она ушла от меня. Как ушли потом все остальные. Хотя ни одна из женщин, с которыми я встречался, никогда со мной не ругалась. — Он погладил Кумико по плечу. — Люди любят, когда с ними милы их друзья, но эта любовь — совсем иного порядка.
— Милость, Джордж, — сказала она, — это все, чего я желаю от этого мира…
И как будто еще два слова — «прямо сейчас» — были добавлены к концу ее фразы, но он так и не понял, произнесла их она или это сочинило его пугливое сердце.
Он решил оформить «Дракона и Журавушку» и изрядно поломал голову как. Обычная фоторамка тут не годилась — объемность самой работы не позволяла даже слегка придавить ее стеклом. Кроме того, большинство рамок, из которых ему пришлось выбирать, предназначались для фотографий крепкозубых детишек и их золотистых ретриверов и совсем не подходили для столь многозначной и живой работы, как эта.
Перепробовав и забраковав несколько вариантов — без стекла, с фиксацией на матовой или блестящей поверхности, без накладной рамки, чтобы можно было разглядывать работу и сверху, — в итоге он вставил картину в узкий стеклянный кейс, обеспечив вокруг нее воздушный зазор, примерно как в диораме. Ребра кейса были окантованы золотыми полосками, из-за чего казалось, будто картинка находится внутри него сотни лет и может рассыпаться в пыль, если попытаться ее извлечь. Она стала напоминать реликвию, артефакт, случайно заброшенный в этот мир из альтернативного пространства-времени.
Куда же теперь ее поместить?
Сперва он повесил ее у себя дома, но почему-то это казалось ему ошибкой. На стене над каминной полкой картина была не на месте и выглядела как иностранный гость, который вежливо улыбается и гадает, когда же наконец закончится этот проклятый ужин. Остальные стены в комнате были заставлены стеллажами, на которых книги стояли так плотно, что казалось, картина просто задохнется от недостатка воздуха, и тогда он решил поместить ее над кроватью в спальне. Один пугающе бессвязный эротический сон, настигший его после этого (оползни, зеленые луга и армии, прокатывающие буквально по нему), заставил вернуть картину на прежнее место.
И в конце концов, она перекочевала обратно в студию, где он по крайней мере мог видеть ее каждый день, где она смотрелась абсолютно на своем месте (и наблюдала за ним) как одно из лучших творений данного заведения. Не говоря уже о том, что именно здесь он встретил Кумико. Возможно, поэтому сия табличка, слияние двух разных искусств, и смотрелась так органично там, где их жизни пересеклись.
Он повесил ее над своим столом, на боковой стене, на расстоянии от конторки — как он надеялся, достаточно далеко, чтобы посетители смогли ее разглядеть.
Но тут…
— Что это, черт меня побери?! Это ваше? — воскликнул человек в костюме, расплачивающийся за свежеоттиснутые файлы для документов — как он объяснил, приходится делать это самому, потому что его секретарша, видите ли, заболела. Джордж поднял взгляд от стола, за которым вырезал из книги небольшую фигурку, на его глазах принимающую форму натюрморта из фруктов (или, возможно, спаниеля).
— У меня даже не спрашивайте! — отозвался Мехмет, все еще обиженный на то, что табличка так и не досталась ему. — Не думаю, что у нас в Турции кто-нибудь назовет такое искусством.
— Тогда у вас в Турции остались одни дураки… — произнес человек в костюме так, словно был страшно ошеломлен.
И тут Джордж понял, что вопрос «это ваше?» включает оба смысла сразу. Джордж сам это сделал? И — что звучало особенно интригующе — Джорджа ли это собственность?
— Журавль — мой, — ответил Джордж. — А дракон… — Он выдержал паузу, ощутив бесценное имя Кумико на кончике языка. — Дракон не мой.
— Это поразительно, — сказал мужчина.
Сказал очень просто, без ненужного ударения или акцента, не сводя глаз с картинки.
— Спасибо.
— Сколько?
Джордж заморгал от удивления:
— Простите?
— А сколько вы предлагаете? — встрял Мехмет, скрещивая руки на груди.
— Она не продается.
— Ну, а если бы продавалась? — хором спросили Мехмет и посетитель.
— Не продается. Точка.
— У всего есть своя цена, — проговорил человек в костюме, уже слегка раздраженный тем, что ему отказывают в том, чего он хочет, а ведь именно эта несправедливость возмущает сегодняшний мир куда сильнее всех остальных.
— Это самая враждебная из фраз, которые я за сегодня услышал, — ответил Джордж.
Посетитель решил сменить тактику:
— Приношу извинения. От всей души, поверьте. Просто это выглядит настолько…
