Конец нейлонового века (сборник) - Шкворецкий Йозеф (книга регистрации TXT, FB2) 📗

Ребекка ухмыльнулась и лукаво скользнула по мне своими красивыми глазами.

– Потеряла она его в Освенциме, – сказала она. – Это был единственный белоголовый еврейский ребенок на весь Терезин. Ты видел когда-нибудь еврея-блондина?

Я не понимал, зачем она спрашивает.

– Почему бы и нет? – ответил я. – Взять хотя бы Арношт…

– Так ты знал и Сару, и Фельда? – прервала она меня.

И тут меня осенило. Я присвистнул. Мне было двадцать восемь лет, но я не имел ни малейшего представления о том, что такое настоящая женская любовь и на что в действительности способны женщины. Я присвистнул.

– Ну, еще бы. Так ты думаешь, у Сары ребенок не от…

– Вовсе нет, – Ребекка снова ухмыльнулась, – он…

Раздался звонок. Ребекка всплеснула руками и спросила:

– Какой сегодня день?

Вопрос этот показался мне совершенно нелогичным, и только потом я понял его – когда сообразил, что у Ребекки плохая память, что у нее масса знакомых, что она… Только потом я все понял, когда в приступе дикой ревности оскорбленно хлопнул дверью и отправился в «Т-Клуб», где довольно крепко напился.

Ибо за дверью, искусительно улыбаясь, с букетом дорогих зимних роз стоял известный поэт Ян Врхцолаб, который, собственно, должен был прийти лишь назавтра, в четверг, когда у меня поездка, но в голове Ребекки тысячи вещей крутятся одновременно, и она все перепутала.

Так что разговор о Саре Абелесовой в тот день мы не закончили. Вместо этого получилась тягостная сцена с Врхцолабом, с пылающей Ребеккой и со мной: я достиг прекрасного цвета вареного рака и всю эту мучительную ситуацию решил в конце концов пьянкой в «Т-Клубе».

Разговор о Саре мы так и не завершили, потому что вскоре после этого Ребекка ушла из жизни.

Но и это не последний след Кукушки. Последний я нашел в брошюре, которая случайно попала в мои руки совсем недавно, на пятнадцатом году после возвращения Сары Абелесовой из Освенцима.

Был это, собственно, реестр вывезенных в Рейх чехословацких граждан, которым не посчастливилось вернуться. Здесь были все дети Лидице; и люди, попавшие под тотальную трудовую мобилизацию; и те, кто исчез в лагерях и пересыльных пунктах, и члены technische notchilfe,[29] организации Тодта, и несчастные одиночки, которых поглотила периферия огромной войны. Когда эти ничего мне не говорившие имена пролетали перед моими глазами, я вдруг споткнулся на одном – оно вроде бы попало сюда по ошибке, но для меня оказалось единственным из тех многих имен, чья трагедия, или же чья история, блеснула конкретным воспоминанием о местечке К., о старухе Риттенбаховой, о Тильде, о пане Гусе-Гюссе. Ибо это имя, среди таких фамилий, как Борувка или Седлачек, звучало: «Хорст Гюссе, t 5.5.40 в К.»

И внезапно я все понял совершенно четко. Не нужно даже было идти в соответствующий отдел министерства, чтобы убедиться: Хорста Гюссе искали агенты министерства по заявлению Сары Абелесовой, рожденной в 1922-м в К. Потому что я это знал. Потому что это и есть тот миф, то правдоподобие, которое своей правдой уже превышает детективную подкладку моих воспоминаний.

Но, пожалуй, в дедуктивной цепочке не хватает еще одного звена. Это звено – топография местечка К. и разговор, который старуха Риттенбахова вела с моей матерью в 1939 году, в первый год войны, после полуночной мессы.

Пан Гуса, когда превратился в герра Гюссе и вместо темно-серого двубортного костюма стал носить черные бриджи, перебрался в виллу пана Абелеса, выселив прежнего владельца в пустовавший домик в дальнем углу большого сада, окружавшего виллу; позже пан Абелес с семьей был переселен в старую еврейскую школу, а еше позже – в гетто терезинской крепости.

И в том вот садовом домике родился у Сары Абелесовой в феврале 1940 года сын Авраам, что стало для местечка своего рода сенсацией. Молодые еврейки о детях тогда уже не помышляли, ибо даже с легальной позиции это было сомнительным. Размножение расы, обреченной на уничтожение, – соответствующие законные мероприятия, думаю, были придуманы или же изобретались, так что хирургическое вмешательство в этом случае едва ли считалось бы наказуемым деянием. Но Сара Абелесова все же родила ребенка, сына Авраама; наверное, с этим именем связывалась какая-то отчаянная надежда, ибо с этого патриарха началось размножение колена Израилева.

Вы поняли?

Когда мы в тот год морозной и ветреной ночью шли из костела, я слышал обрывки разговора, который вела моя мать со старой пани Риттенбаховой.

– Он не мошет это так оставить, милостпани, – театральным шепотом говорила старуха. – Я фам говорю, что должен быть наказаний. А мы фее долшен стать помощник этот наказаний, фрау диришер; если не так, мы не мошет смотреть Ефо глаза…

Вот как это было. Едва увидел свет этого света Хорст Гюссе, 10.02.1940, как в тот же свет вошел, почти одновременно, Авраам Абелес. В те времена женщины рожали дома. Вечер, потом темная ночь, тьма в саду. Новорожденные все одинаковы, поэтому и лепят сейчас им на попку лейкопластырь с именем или номером; но тогда женщины рожали индивидуально, каждая в своем одиночестве.

Так что совершить это было очень просто; старуха Риттенбахова исполнила свое малое деяние, каким хотела помочь Господу Богу. Сложнее было придумать и решиться. Это единственный момент во всей истории, который я не могу себе представить; не знаю, что думала Сара, как она себе все представляла, как убеждала себя, что ей так будет легче, что даже придет удовлетворение, сладость мести, когда у нее, где-то в неведомых еще краях ужаса, отнимут ребенка, и он станет частичкой огромного плана со страшным официальным названием «Окончательное решение», endlцsung, или как они там это назовут. И как ее собственный ребенок превратится в совершенно иного человека, но будет, по крайней мере, жить; кукушонок, который никогда не узнает своей матери…

Когда все эти невероятные, но все же логические, а значит – правдивые факты начали складываться в моей голове в образ одной, пусть и не самой большой, трагедии того времени, я вспомнил слова из Сариного письма. Из забытых глубин библиотеки я вынул книгу, написанную ее предками. И прочел: Тогда Ирод, узрев, что обманут волхвами, весьма разгневался и послал истребить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов. И дальше: По смерти же Ирода, – се, Ангел Господень во сне является Иосифу в Египте и говорит: встань, возьми младенца и матерь его и иди в землю Израилеву, ибо умерли искавшие души младенца. И теперь я уже без малейших сомнений знал: таков конечный след Кукушки – источник, откуда Кукушка черпала вдохновение.

Сказать об отчаянности этого поступка у меня просто не хватает слов. Не дано мне судить о материнской любви. И дело не в материнской любви, не в том, чтобы выжать слезы из глаз, не в психологии боли и не в констатации голого факта. Не в любви вообще, а в смысле того послания, того неизреченного мифа, в смысле смерти того второго ребенка – совершенно ином смысле, нежели смерть миллиона остальных освенцимских детей.

Ибо жил и второй ребенок, и он должен был погибнуть как жертва, ради мести. Этот единственный ребенок из миллиона детей, смерть которого должна была, по крайней мере, возбудить в сердце матери хотя бы дрожь раскаленного довольства, которое всегда таится на дне совершенной мести.

Я снова полистал книгу, и на глаза попались эти вот слова:

А кто соблазнит одного из малых сих… тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской.

Я не знаток старочешского языка и не могу сказать точно, какое значение имело для набожного переводчика слово «соблазнить» В этом контексте я читаю это слово, явно неточное лингвистически, как «обидеть». Разумеется, всю эту книгу я читаю не очень глубоко, ибо во мне давно уже усохла детская вера, вытесненная скепсисом. Но и Сарино вдохновение не было религиозным, да и книга эта не от Бога. Это творение человека, и в нем – человеческий опыт.