Синее платье - Дёрри Дорис (читать книги бесплатно .TXT) 📗
В работе ему, по крайней мере, иногда удается отодвинуть трагедию и дать человеку надежду на будущее. Его профессиональный девиз – «Дать возможность жить дальше», а уж какой будет эта дальнейшая жизнь, его не волнует. Однако всякий врач знает: редко бывает так, чтобы все снова стало как раньше, чтобы не на что было жаловаться, чтобы человек снова ощутил себя счастливым и свободным. Лишь маленькое пространство удается расчистить врачам – пространство между надеждой и страхом. На этой-то территории пациент вместе со своими близкими отчаянно сражается за жизнь.
Бабетте такое неведомо. Ее бедному Фрицу повезло – ему выпала быстрая и легкая смерть. Это счастье, считает Томас. Он желал бы такого исхода каждому пациенту, а вместе с ним и остальные врачи и медсестры. И молится всю жизнь: «Не дай мне, Господи, стать пациентом!»
Не ту он выбрал профессию, Томас давно уже это понял. Он не может пережить чужого горя. Оно его преследует, давит, шантажирует, вгоняет в депрессию, повергает в отчаяние. Он не может отделаться от мысли, что жизнь заканчивается больничной палатой и смертью. Трагедия неизбежна. И зародыш этой трагедии каждый, видимо, носит в себе. Так что не может Томас радоваться. Не умеет, не получается у него.
Его и жена из-за этого бросила. «Мне радоваться хочется, вот что!» А кому не хочется? Ему тоже хочется, да что-то не радуется. Радость просто так не возникает, ее можно только спланировать.
– Ну давай просто так проедемся. Куда глаза глядят, – снова просит Бабетта.
Вот оно, вот что его добивает, вот это «просто так». Нельзя пускать жизнь на самотек.
– Отъезд через полчаса, – шепчет Томас мне на ухо.
Я слышу, как он бегает по квартире, собирает бутылки с водой, яблоки и вареные вкрутую яйца, пакует рюкзак, скатывает поролоновую подстилку для меня и ищет свою дурацкую панаму от солнца. Он в ней выглядит, как полный олух. Мечтаю ее выкинуть.
Глядя на наше снаряжение, можно подумать, что мы собрались штурмовать Альпы. Я выползаю из постели. Паркет приятно холодит мои ноги. Через пару часов я буду умирать от жары, злая и потная.
– Двадцать пять минут осталось! – кричит Томас.
Как предвкушающий прогулку пес носится он по коридору в прихожую и обратно. А я тем временем принимаю душ, с ног до головы натираю себя кремом от солнечных ожогов и пытаюсь найти губную помаду. Я без нее – ни шагу. Даже в лабиринт не пойду! Черт его знает, кому первому пришла в голову эта бредовая затея, но лабиринт на кукурузном поле вдруг стал самым модным развлечением.
Эти коварные крестьяне не просто бросают зерна в землю, они сеют кукурузу, соблюдая определенный рисунок. В июле рядом с полем выстраивают деревянные домики, а кукуруза между тем вырастает в человеческий рост. Владельцы плантаций берут с горожан за аттракцион от семи до двенадцати марок. Те бродят по кукурузному лабиринту часа четыре, а потом, выйдя наконец на свет божий, с восторгом налетают на мороженое и лимонад. Как правило, это детишки в сопровождении щебечущих мамочек и энергичных папаш, влюбленные парочки и активные пенсионеры, которым более интересного занятия в округе не найти.
Порой лабиринт посещают одинокие молодые мужчины. Одиноких молодых женщин там не встретишь никогда. Что нам за радость, одиноким женщинам, плутать по лабиринтам? Мы только этим в жизни и занимаемся. Гормоны виноваты, считает Томас. Женщины запоминают, в каком магазине они купили пару туфель, но не помнят к нему дорогу. Да, общаться с другими людьми они умеют лучше, что есть, то есть – иностранные языки учат быстрее, внешность и мимику собеседника запоминают сразу, но, глядя на план города, теряют всякую ориентацию в пространстве: их глаза беспомощно бегают по названиям улиц, как по узорам персидского ковра. Дайте мужчине немного эстрогена, женского гормона, учит Томас, и он мгновенно начнет путать «право» и «лево», зато станет лучше говорить и внимательнее слушать.
– Заметано, с этого дня будешь у меня питаться исключительно телячьими шницелями.
Он смеется:
– Разве я тебя невнимательно слушаю?
– Даже не знаю, – признаюсь я, – может, просто иногда притворяешься, что не слышишь.
– Я всегда все слушаю и прекрасно слышу, даже если вид у меня отсутствующий.
– Ну-ну, – бормочу я.
– Доказано, что пациенты даже под наркозом прекрасно слышат каждое слово, сказанное рядом. Мы поэтому стараемся не ругаться во время операций.
Довольный собой, он насвистывает что-то себе под нос, одной рукой держит руль, другой обнимает меня за плечи.
Несколько месяцев назад, влюбившись в Томаса, я изучила все веснушки и пятнышки на его коже. Она – как географическая карта, по которой я собиралась ориентироваться в новой жизни, иначе дорога моя уходила в никуда. Правда, карта на теле моего избранника тоже вела в никуда. Наши отношения в страхе замерли на одном месте, не двигаясь ни назад, ни вперед. Как жуки, опрокинувшиеся на спину. «Не надо никуда двигаться, – был наш девиз, – иначе станет хуже». Томас каждый день производит один и тот же отвлекающий маневр, по-другому не назовешь: как сумасшедший, нарезает круги по кладбищу. Дни теперь стали длиннее, так что он пропадает там все вечера. По субботам он отрабатывает свой марафонский забег, а по воскресеньям мы уже вместе мечемся по этому дурацкому лабиринту.
Съезжаем с автобана, и сразу же табличка: «Лабиринт на кукурузном поле – умопомрачительное развлечение для маленьких и взрослых».
Томас снова засвистел.
Я пыталась разделить его радость. Кажется, подобные приключения нравились ему значительно больше, нежели мои предложения остаться дома и поваляться в шезлонгах на балконе. Он нервно ерзал, нетерпеливо и громко листал свои медицинские журналы и не знал, куда себя деть. А я? Я стала искренне радоваться каждому новому распускающемуся цветку герани и петунии, мне стало нравиться поливать рассаду помидоров, наблюдать, как ползут по каменной стене цветочки, вдыхать резкий аромат свежих листьев. Я люблю положить в рот кусочек арбуза, устроиться поудобнее в шезлонге и красить ногти на ногах, улыбаясь солнышку на небе. И никуда с моего балкона уходить не хочу!
Миг за мигом, вздох за вздохом я заново отвоевываю ускользающую жизнь. Томас этого не понимает. Флориан понимает.
Мы тут недавно вместе вывели одного голубенка. Рука у меня больше не поднялась разрушать голубиное гнездо и отпугивать отчаявшихся голубей. Не смогли мы выбросить очередное яйцо в помойку.
– Слушай, – предложил однажды Флориан, – давай заведем домашнее животное.
Мы стали подкармливать голубей-родителей пшеном, так что скоро они уже не трепыхались в тревоге, когда мы подходили близко к гнезду. Мы построили им домик из полиэтиленовой пленки, когда в мае однажды пошел снег, и сделали их жизнь на моем балконе красивой и душевной. Мы стерегли их одинокое яйцо, когда оба родителя вдруг ни с того ни с сего одновременно отлучались из гнезда. Мы даже грелками гнездо обкладывали.
Мы начали радоваться по утрам голубиному воркованию и даже сами стали по-дурацки ворковать навстречу Паломе и Паулю, как мы их назвали. Наконец, мы дрожали от волнения, когда однажды утром из яйца на свет проклюнулся их тощенький синюшный отпрыск, похожий на того самого гадкого утенка. Мы окрестили его Пабло, отметили на балконе его рождение мохитосом, а потом, напившись в дым, плясали сальсу.
Я, конечно, не стала рассказывать Томасу о том, как провожу время со своим голубым соседом и голубиным семейством.
Птенец между тем научился летать, а потом Палома, Пауль и Пабло упорхнули, но с ними началась моя вторая весна без Фрица. Память снова не дает мне забыть своего одиночества, однако оно уже не как черное пятно. Медленно, но верно я обретаю цвет. Как маленькие бусинки, собираю и нанизываю на нитку счастливые моменты, которые еще пока помню.
Кукурузные початки указывают путь к лабиринту. Унылый бетонный двор раскалился на солнце. Хромоногая собака обессиленно ковыляет в тень. Парковка полна до краев. У входа в лабиринт сидит толстая девушка в топе из люрекса. Не успеваю я вылезти из машины, как Томас бросается к этой барышне и мгновенно выхватывает у нее из руки два билета.
