Пять Писем из восточной империи - Грей Аласдер (книги регистрация онлайн бесплатно .txt) 📗
— Господин. Здесь твое жилище.
Я поднял глаза и увидел, что нахожусь в озаренном послеполуденным солнцем вечнозеленом саду. Громко щебетали птицы.
Мы стояли у густой живой изгороди из кипарисов, остролиста и тиса, поверх которой были видны только черепичные крыши некоторых строений. Треугольные пруды, квадратные лужайки и прихотливые извивы травянистой дорожки образуют симметричный узор вокруг центрального павильона. В каждом углу сада имеется маленькая сосновая роща, где на ветвях покачиваются клетки с коноплянками, жаворонками и соловьями. С одного толстого сука свисает трапеция, а на ней сидит слуга, одетый кукушкой, и подражает голосу этой птицы, которая плохо поет в неволе. В саду было много садовников: одни аккуратно подстригали кусты, другие кормили птиц, взбираясь по приставным лестницам. Одетые в черное и лишенные наколенных повязок, они были социально невидимы, что создавало восхитительную атмосферу уединенности. Провожатый негромко ударил в гонг и прошептал:
— Листы, что вырастают здесь, никогда не вянут и не опадают.
Вознаградив этот тонкий комплимент легкой улыбкой, я показал на мшистую поляну. Там меня уложили и бережно раздели. Врач очистил меня. Адода принялась ласкать мое измученное тело, пока оно все не задышало в прогретом солнцем воздухе. Тоху тем временем повалился наземь и оглушительно захрапел в объятиях прислужницы. Я велел убрать парочку за куст остролиста, откуда звук не доходил. Потом попросил заставить птиц умолкнуть, начиная с коноплянок и кончая кукушкой. По мере того как садовники накрывали клетки тканью, тишина становилась все глубже, а когда постепенно угас голос кукушки, воцарилось безмолвие, и я снова заснул.
Перед закатом Адода разбудила меня лаской и одела во что-то легкое. Повар приготовил на жаровне закуску, достав запасы из своего мешка. Провожатый нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Мы стали есть и пить; врач что-то добавил в чай, из-за чего я сделался бодрым и веселым.
— Идем! — сказал я, вскакивая с места. — За мной, к павильону!
И вместо того чтобы следовать всем извивам дорожки, я перешагнул через недавно посаженную живую изгородь из бирючины, не достигавшую мне даже до колена.
— Господин! — вскричал немало обеспокоенный провожатый. — Прошу тебя, не обижай садовников! Не их вина, что изгородь еще не высока.
— Садовники для меня социально невидимы, — ответил я.
— Но они видят тебя по долгу службы, и почетные гости не должны обижать слуг императора. Это противоречит этикету!
— Это не правило этикета, а всего лишь его условность, — возразил я, — и этикет дозволяет поэту нарушать условности у себя дома. Идем же, Тоху.
Но Тоху, которого учили сочинять комедии для простонародья, боится обижать людей из служебного сословия, поэтому я двинулся напрямик к павильону один.
Павильон пятиугольной формы стоит на невысоком цоколе, опоясанном ступенями; в каждом из углов голубая колонна поддерживает далеко выступающий карниз. В центре скошенной крыши из зеленой черепицы устроена обсерватория, а посреди каждой стены имеется дверь, увенчанная круглым окном. Двери были заперты, но это меня не смутило. Воздух был еще теплый. Садовник положил подушки на цоколь у его края, я лег на них и задумался о стихотворении, которое мне будет приказано сочинить. Это противоречило всем правилам обучения и этикета. Поэт не может знать тему, пока не получит повеление императора. До той поры он должен думать только о совершенных образцах прошлого. Но я знал, что мне предстоит воспеть великое деяние, а величайшим деянием нынешнего века стало строительство нового дворца. Сколько миллионов людей лишилось крова при расчистке места? Сколько девушек-сирот было отдано в наложницы грубым надсмотрщикам? Сколько пленников умерло от непосильной работы в каменоломнях? Сколько мальчиков и девочек было схвачено с поличным и забито насмерть при попытке отереть пот, что заливал глаза их несчастным, не справляющимся с нормой отцам? И все же стройка, которая варварам представляется длинной, хитроумно расчисленной цепью жестокостей, дала империи это спокойное, нерушимо-торжественное средоточие, где и почетные гости, и слуги могут вкушать мир и благоденствие до конца времен. Вот поистине великая тема для трагического творения. Распространялся слух, что дворец возведен вокруг того места, где река, орошающая империю, делится надвое. Если в какой-либо провинции назреет мятеж, верховный наставник по водному хозяйству может перераспределить воду так, чтобы вызвать там засуху — полную или частичную, по своему усмотрению. Слух одобрен императором, и я убежден, что он соответствует действительности.
Пока я предавался раздумьям, моя свита, возглавляемая провожатым, шла по извилистой дорожке, нарочно проложенной так, чтобы дразнить идущего. Порой они оказывались в нескольких шагах от меня, потом исчезали за павильоном, чтобы спустя долгое время возникнуть где-то совсем далеко. На небе проступили звезды. Человек-кукушка слез со своей трапеции, уступая место ночному сторожу, одетому совой. Вокруг павильона обошел садовник, развешивая вдоль всего карниза коробочки из тонкой бумаги, в которых сидели светляки. Когда процессия, пройдя положенный путь, достигла цоколя, все, кроме Адоды, выглядели усталыми, злыми и полными зависти к моему вольному обращению с условностями. Я встретил их добродушным смехом.
Провожатый отпер двери. В комнатах горели светильники. Мы заглянули в кухню, где будет спать повар, в канцелярию, где будет спать секретарь, в уборную, где будет спать врач, и в комнату Адоды, где буду спать я. Тоху и его прислужница тоже получили комнату. Каждая из комнат имеет дверь в сад и еще одну дверь в большой центральный зал, где я и Тоху будем сочинять стихи, когда получим на то повеление. Стены зала белые и совершенно голые, на полу постелен толстый синий ковер. Здесь, разделенные ширмой, стоят два трона в виде яликов с выложенным подушками дном. Больше здесь ничего нет, если не считать лестницы, ведущей в обсерваторию. Собрав нас всех в зале, провожатый ударил в гонг и заговорил скрипучим голосом, каким император всегда обращается к подданным в публичных выступлениях:
— Император радуется вашему благополучному прибытию в его дворец. Слугам надлежит теперь покрыть уши.
Император приветствует Боху, своего трагического поэта, как вновь обретенного брата. Будь же терпелив, Боху. Оставайся дома. Декламируй классику. Пользуйся обсерваторией. Она сооружена для тебя — ведь ты любишь величественные виды. Наполняй свои очи и разум неторопливой, возвышенной, вечно повторяющейся архитектурой звезд. Не обращай внимания на банальные вспышки, которые невежественные крестьяне называют падающими звездами. Неопровержимо доказано, что это не небесные тела, а раскаленные добела головешки, взлетающие из вулканических жерл. Если почувствуешь, что не можешь оставаться безмятежным, не обращаясь к кому-либо, диктуй письмо родителям в старую столицу. Говори все, что пожелаешь. Не оглядывайся на условности, какими бы необычными твои мысли ни были. Пусть твой секретарь не боится за тобой записывать, пусть твои родители не боятся читать эти письма. Будь неизменно безмятежен. Сохраняй ум пустым и спокойным, и скоро ты меня увидишь.
Теперь обращаюсь к тебе, Тоху. Не пресмыкайся сверх меры. Не будь таким угрюмым. Ты уступаешь Боху в смелости и достоинстве, ты не понимаешь людей настолько, чтобы любить их, как любит он, но все же ты можешь еще стать моим лучшим поэтом. В моем новом дворце есть много базаров. Ходи туда с твоей поварихой, когда ей нужно будет покупать еду. Окунайся в суетливые толпы низкого люда, который тебе доведется когда-нибудь позабавить. Запоминай его речения и прибаутки. Терпи его вонь. По возвращении домой принимай ванну, и ты тоже скоро меня увидишь.
Провожатый ударил в гонг, после чего своим обычным голосом сказал, что готов выслушать наши учтивые просьбы. Я оглядел зал. На ногах стоял я один, ибо при звуке императорского голоса все, кроме провожатого и меня, пали на ковер лицом вниз, а провожатый преклонил колени. Тоху и вся свита теперь сидели и смотрели на меня выжидающе. Адода встала, подошла ко мне со своей маленькой ложечкой и бутылочкой и бережно собрала с моих щек священные слезы радости, что бегут из глаз у всякого, с кем говорит император. Прислужница Тоху принялась слизывать его слезы с ковра. Я позавидовал ему — ведь он больше, чем я, увидит во дворце и сможет описать увиденное в стихах, когда получит повеление. Идти на базары мне не хотелось, но я мечтал заглянуть в сокровищницы, амбары, зернохранилища, мастерские, пантеоны и сады справедливости. Как, оставаясь дома, узнать об этом хоть что-нибудь? В новом руководстве по этикету сказано: «Просьбы о знаниях не могут быть выражены иначе как просьбы о вещах». Поэтому я сказал:
