Грусть деталей - Кэрролл Джонатан (книги онлайн полные .txt) 📗
– Чего вы хотите? – спросила я.
Он взял из моих рук фотографию и положил ее обратно на стол к остальным.
– Различные варианты будущего можно изменить. Они подобны линиям на наших руках. А судьба – это нечто такое, о чем можно поторговаться. Я пришел, чтобы заключить с вами сделку.
– Что же у я меня есть такого, что нужно вам?
– Ваш талант. Помните, как когда-то вечером вы нарисовали сидящего под деревом ребенка? Мне нужен этот рисунок. Принесите его, и ваш сын не пострадает.
– И все? Это же был просто набросок! Я потратила на него всего десять минут, и даже смотрела телевизор, пока рисовала!
– Принесите его завтра сюда точно в это же время.
– Я почему я должна вам верить?
Он вынул фотографию, что была прикрыта другими, и поднес ее к моим глазам. Моя старая спальня. Леон Белл и я.
– Я даже не знаю вас. Зачем вы делаете это со мной?
Он собрал фотографии в пачку, словно они были колодой карт, которую он собирался перетасовать.
– Идите домой и отыщите тот рисунок.
Когда-то у меня получалось совсем неплохо. Я ходила в художественную школу, записавшись на полный курс, и некоторые из учителей говорили, что у меня есть задатки настоящей художницы. А знаете, как я на это отреагировала? Испугалась. Я рисовала, потому что мне это нравилось. Когда же к моим работам начали внимательно присматриваться, держа в руках чековую книжку, я сбежала и выскочила замуж. Замужество (и связанные с ним обязанности) – самая подходящая скала, за которой можно укрыться, когда за тобой охотится вооруженный враг (родители, взрослость, успех). Сожмитесь за ней в комочек, и буквально ничто не сможет вас коснуться. Для меня быть счастливой вовсе не означало быть удачливой художницей. Я видела в успехе напряженность и требования, которые не смогла бы выполнить, разочаровав тем самым людей, думавших, что я лучше, чем есть на самом деле.
Совсем недавно, раз дети уже настолько выросли, что могут сами сварганить себе что-нибудь перекусить, я купила дорогие английские масляные краски и два натянутых на раму холста. Но я едва не смутилась, принеся их в дом, потому что единственным «искусством», в котором я практиковалась в последние годы, были шутливые зарисовки детей или какая-нибудь картинка в конце письма доброму приятелю.
Прибавьте к этому моего самого старого друга – альбом для набросков. Мне всегда хотелось вести дневник, но во мне никогда не было той усидчивости, которая требуется, если желаешь записывать что-нибудь о каждом дне своей жизни. Альбом – совсем другое дело, потому что в тот день, когда я его завела – мне было тогда семнадцать – я пообещала себе делать в нем рисунки лишь тогда, когда мне хочется, или же когда событие настолько важное (рождение детей, день, в который я обнаружила, что Вилли завел любовницу), что мне просто необходимо о нем что-то «сказать». Когда я стану старушкой, я дам его детям и скажу: «Здесь то, о чем вы не знали. Теперь это уже неважно, разве что эти рисунки расскажут вам обо мне, если только они будут вам интересны». А может, я лишь посмотрю на него, вздохну и отброшу в сторону.
Иногда я перелистывала альбом, но он обычно угнетал меня, даже хорошие его страницы, с приятными воспоминаниями. Потому что в деталях так много грусти. Какой я представляла себя блистающей и неотразимой, отправляясь в брюках-клеш на многолюдную вечеринку вскоре после свадьбы. Или рисунок Вилли, курящего сигару, и такого счастливого, потому что он закончил писать статью о Фишере фон Эрлахе, которая, как он думал, положит начало его карьере, но которую даже не опубликовали. Все рисунки я делала тщательно и со множеством подробностей, но сейчас я замечала на них лишь смешные брюки или пальцы мужа, возбужденно разметавшиеся по клавишам пишущей машинки. Но если это занятие угнетало меня, то почему я продолжала рисовать в альбоме? Потому что это моя единственная жизнь, и я не настолько претенциозна, чтобы думать, будто знаю ответ на это сейчас. Быть может, он придет ко мне, когда я стану старше. Я продолжаю надеяться, что лет через тридцать или сорок, когда я снова посмотрю на эти рисунки, на меня снизойдет некое откровение и поможет мне яснее понять различные куски моей жизни.
Я все никак не могла отыскать рисунок, который он хотел. Я перерыла все – корзинки для мусора, ящики столов, даже старые детские тетради для домашних заданий. Как безжалостно может стиснуть вас паника, когда вы не можете отыскать то, что ищете! Что бы вы ни искали, оно становится самым важным на свете, будь оно даже сущим пустяком – ключом от платяного шкафа или годичной давности счетом от газовой компании. Дом становится вашим врагом – он прячет то, что вы ищете, и глух к вашим мольбам. Рисунка не было ни в альбоме, ни на телефонном столике, ни в кармане пальто. Не отыскался он ни в серых прериях под кроватями, ни среди химических запахов под фальшивой сосновой облицовкой кухонных шкафчиков. Неужели мой сын действительно лишится г_л_а_з_а, если я не найду дурацкий маленький набросок? Да, так сказал тот старик. Я поверила ему, увидев фотографию, где были мы с Леоном.
Я пережила ужасный вечер, пытаясь остаться для всей семьи привычной нормальной «мамой», и одновременно лихорадочно обыскивая каждый уголок в поисках рисунка. За обедом я осторожно поинтересовалась, не натыкался ли кто-нибудь на него. Но никто рисунка не видел. Все привыкли, что по дому разбросаны мои рисунки и картинки. Иногда кто-нибудь брал приглянувшийся и относил в свою комнату, но мне и тут не повезло.
Весь вечер я постоянно поглядывала на Адама и начинала искать еще активнее. Глаза у него были самые обычные. но в то же время умные и приветливые. При разговоре он смотрел прямо на тебя и был очень внимателен.
К полуночи искать было больше негде. Рисунок пропал. Сидя за кухонным столом со стаканом апельсинового сока в руках, я поняла, что когда завтра встречусь с Четвергом в «Бремене», мне останется лишь выбирать – сказать правду или восстановить по памяти рисунок, который он требовал. Набросок был столь прост, что я не сомневалась, что смогу без труда изобразить нечто похожее. Но вот воспроизвести совершенно т_о_ч_н_о? Нет, невозможно.
Я прошла в комнату и взяла дощечку с прикрепленной к ней пачкой бумаги. По крайней мере, бумага будет точно такая же. Вилли покупал ее стопками, потому что она была дешевая и плотная, и нам обоим нравилось ею пользоваться. Такой листок не было жалко смять и выбросить, сделав ошибку. Я с легкостью представила, как скопирую сейчас тот проклятый набросок и перестану о нем думать. Ребенок, стоящий под деревом. Маленькая девочка в джинсах. Дерево – каштан. И что здесь особенного?
У меня ушло пять минут, чтобы нарисовать, еще пять – убедиться, что рисунок именно такой, каким я его помню, и еще пять минут он пролежал у меня на коленях, пока я приходила к выводу, что все безнадежно. Пятнадцать минут от начала до конца.
Не успела я усесться следующим вечером, а Четверг уже нетерпеливо барабанил пальцами по мраморному столику.
– Вы нашли его? Он с вами?
– Да. В сумочке.
Все его тело расслабилось. Лицо успокоилось, кисти рук мягко опустились на стол, а сам он откинулся на обитую бархатом спинку стула.
– Прекрасно. Дайте его мне, пожалуйста.
Он-то почувствовал себя лучше, а я нет. Как можно спокойнее я достала из сумочки измятый листок бумаги.
Выходя из дома, я смяла рисунок в тугой шарик, надеясь хоть немного обмануть его. Если он не станет слишком внимательно приглядываться, может, мне и повезет. А может, и нет. Шансов на удачу было немного, но на что мне было еще надеяться?
И все же глядя, как аккуратно он расправляет бумагу, как вглядывается в нее, словно это какой-то уникальный и бесценный документ, я поняла, что он может в любой момент заметить разницу и все полетит к чертям. Я сняла пальто и скользнула в кабинку.
Он оторвался от рисунка и посмотрел на меня.
– Можете погудеть, если хотите. Я закончу через минуту.
