Простая истина - Маканин Владимир Семенович (лучшие книги онлайн .txt) 📗
А парень продолжал:
— С некоторыми приходится скандалить — не отдают книгу, и все.
— Как же не отдать... Твоя же книга. Как это не отдают, — Валя, потерявшаяся, сыпала слова одно за другим; она была сама готовность, сама уступчивость.
Что-то повисло в воздухе, и Терехов не знал — что.
— А ведь эта тоже, кажется, моя книга, — продолжал парень. С этаким смешком продолжал он. — Моя...
Книга была на этот раз не его, дешевенький томик Есенина, — Терехов видел и помнил, как Валя ее покупала. В букинистическом.
Валя вспыхнула — и тут же заспешила:
— Бери, — у нее даже руки задрожали. — Бери. Конечно, твоя... Бери.
— Моя, — посмеивался парень. — Моя книга.
— Да, Правда, правда, — тараторила Валя, — твоя... И как так получилось, прямо не знаю.
Терехов заметил тогда же еще кое-что — глаза парня: мелькнула в них и, мелькнувшая, уже не уходила небрежность, бесцеремонность, что ли, когда с человеком позволено, дескать, и так и этак. Как хочешь. Большего-де она не заслуживает, такой человек... Чувство, хотя уже и узнанное, было Терехову в новизну: он сидел подавленный. Он понимал и знал лишь то, что, как и Валя, он готов отдать сейчас все, что на книжной полке и вне ее тоже, лишь бы человек этот, встреченный ими и вторгшийся, ушел по-тихому. Лишь бы исчез.
И тот ушел. И исчез.
За месяц или полтора случай будто бы выветрился, но однажды Терехов, придя к Вале, сказал, как говорил обычно; «Пойду в гастроном. Слетаю. Надо же купить чего-то на вечер», — а она увязалась за ним. «Валя, я сам схожу», — сказал Терехов и остро почувствовал, что ее сопровождения он почему-то не хочет. Он даже не понял почему. Даже удивился, как удивляются самому себе.
Обычно за покупками ходили то он, то она, но не вместе — так получалось.
— Посиди дома — одному в магазине проще, — говорил Терехов и слышал свой собственный странный голос.
— Ничего не проще.
Он шел с сумкой, Валя шла рядом — и впервые он понимал, что на них смотрят. Их видят.
— Может быть, вернешься? — попросил он.
— Н-нет, — сказала она, жмясь к его плечу.
— Ну хотя бы иди прилично.
— Что тут такого?
— Мы на улице все же. Не дома.
Он в меру попал, задев ее словом и царапнув, — теперь она не висла и не ластилась к нему, просто шла рядом. Постукивала каблучками. «Замухрышка, конечно, — подумал неожиданно Терехов, — но ведь знакомых вокруг никого...»
И только подумал, как увидел, что в гастроном входят они — Виктор и его жена Саня... может, и, не они (откуда им быть в этом районе), может, совсем другие люди, однако испарина, влажная, уже выступила на лбу Терехова. «Да что это со мной?» — с каждым шагом он удивлялся себе все больше.
Он сказал ей — нет, в тот отдел мы не пойдем.
— Ты же хотел вина купить, — Валя улыбнулась.
— Мало ли... и без вина можно.
— А сахар?
Ответить тут уж было нечего, и он не ответил, он просто затоптался на месте, ноги не шли, — а Валя тянула его за руку, звала:
— Идем же!
Он не понимал; можно сказать, не видел и не слышал; он только чувствовал, что он, Терехов, топчется на пятачке возле старенькой витрины, топчется и мнется, притом его тянут за руку, некрасиво тянут, а оттуда, из магазина, всю эту картинку, может быть, видят. Даже хорошо видят.
И тогда он (для кого и кого ради?) энергично мотнул головой — будто бы он, Терехов, что-то деловое обдумал и решил, хотя он и не обдумывал и не решал ничего. И сказал:
— Ладно. Согласен.
Они входили в гастроном, каблучки Валины, робкие, цокали рядом, и Терехову вроде бы стало полегче. Чуть. Он стал в очередь, как воткнулся. И, вставший, не поднимал глаз. А ведь веду себя, как подонок, и, как подонок, думаю, рассуждал Терехов, но не всерьез рассуждал, не о себе, а так, как рассуждают о посторонних.
Одновременно же он рассуждал еще и о том, что время-то идет и что удастся, пожалуй, избежать встречи с Виктором и Саней, — очередь двигалась живо, а они что-то ни появлялись. Застряли в отделе фасованных, кажется, продуктов. Бродили там. Выбирали сыр.
Он, в общем, уже поглядывал, осмелел. Валя, конечно, стояла с ним бок о бок — ну да мало ли кто рядом стоит или бродит, или даже прислонился, на то, она, очередь, и придумана, чтобы были как родные...
— Иди чего-нибудь купи, — сказал он Вале негромко. Вроде как знакомой своей сказал, но не очень знакомой.
— А чего?
И теперь он тупо думал — чего.
А на Валю, заждавшуюся, вдруг нашло — она стала ластиться; она придвинулась на четверть шага (а ближе было уже и некуда) и своей опущенной книзу рукой сжимала его руку, висевшую вдоль тела; нежничая, она ладонью прижимала ладонь, будто бы незаметно, а на самом деле очень даже заметно, потому что в очереди и делать-то нечего, кроме как глазеть. «Ну будь же поласко-вее, — шептала она. — Поласковее. — И, шепча, повторяла с тихой гордостью: — Сокол мой».
Он чувствовал, что весь взмок и что, пожалуй, бледен.
Виктор и Саня (он боковым зрением неотрывно следил за их силуэтами), рослые и красивые, набрав колбасы и сыру, приближались; они его не видели; они разговаривали. Теперь они могли встать сюда же, в очередь за вином, а могли и не встать, пройти мимо отдела и вовсе уйти — живут же без вина люди, не обязательно же.
Они прошли мимо.
Терехову стало легче; свободной рукой он, не медля, смахнул мучившую его мокроту со лба — свободной, потому что ту руку Валя все еще сжимала. Уже более щедрый, он стиснул ей руку в ответ, — и зря, потому что Валя, почувствовав, что поощряют, тут же забыла обо всех и обо всем: она продела руку под его рукой, обняла и стала касаться бедром о бедро. Ласковая вся. И близкая. «Вы бы уж легли, что ли», — заметила какая-то ядовитая старушонка. Плевать, подумал Терехов.
— А может, это любовь, — сказал он, хотя и негромко, однако вызывающе, настраиваясь на известную ноту перепалки и скандала, который мог бы сейчас в очереди возникнуть. Мог бы — но не возник. Очередь молчала. Терехов не без некоторой гордости глядел поверх молчащих голов; пот на лбу его и на лице остыл быстро и разом, как и должен пот остывать в такую минуту.
Тем не менее: едва они, от людей и чужих глаз отстранившиеся, прошли по улице несколько шагов, его затрясло, задергало изнутри, и, уже не удивляясь себе, он бросал ей слово за словом:
— Да что же ты виснешь без конца — виснешь! виснешь!..
— А? — она растерялась.
— А, б, в, — передразнил он, — надо же уметь себя вести. Не умеешь, так хотя бы догадывайся, что хорошо; а что плохо!
Она вжала голову в плечи, заплакала; а когда пришли, стала уговаривать его лечь и поспать — решила, что он, дерганый, перенервничал в своей последней командировке (он действительно недавно только вернулся и сам же ей рассказывал, что поездка была хлопотливой).
— Ложись, — уговаривала она, — отоспись хорошенько. Сокол мой.
Валя резала щавель, перья лука, морковку и что-то напевала невыразительное — после того похода в гастроном прошло уже около месяца.
— Обед готовишь? — спросил Терехов, хотя что же тут было спрашивать.
— Ага, — откликнулась она.
Он же думал о том рослом парне, вдруг встреченном, о Вале, о ее жизни, — думал он вяло, и притом ему было довольно ясно, что все это думается, чтобы не думать еще об одном человеке, чуть ли не главном, — о себе. О себе и о ней. О том, к примеру, почему он ее стесняется и какой ему в этом урок или укор, и, если уж до конца и впрямую, — почему Валя вполне и без оговорок устраивает его в этой комнате, в этой постели, и почему же ни шага в сторону от этой комнаты, ни полшага.
Валя, — как бы между прочим и даже будто бы ворчливо сказал он, — ты уж одевайся получше. Свитерок, что ли купи поэффектнее.
— Этот тебе не глядится?
— Он никому не глядится.
Помолчав, она сказала, впрочем, весело:
