Время и место - Трифонов Юрий Валентинович (читаем книги TXT) 📗
Противоположный берег – низкий, луговой, прибрежное дно скользко и неприятно, в иле, в водорослях. Взбалтывая мутную воду, разрывая ногами водоросли, мальчики устало выбираются на берег, вспрыгивают по глинистому двухметровому откосу наверх, где начинается луг, и ложатся животами на траву. Река еще холодна, мальчики дрожат, губы их посинели, тела вжимаются в землю, ища тепла. Надо бы побегать, чтобы согреться, но все четверо без сил. Несколько минут они не двигаются, не разговаривают, только тяжело дышат, стучат зубами и сладостно бурчат и хрипят, наслаждаясь проникающим в них теплом: снизу, от земли, и сверху, с безоблачного неба, откуда палит небыстро разгорающееся августовское солнце.
Наконец мальчик в красных плавках, Алеша, приподнимается, садится на траве, сложив ноги по-турецки, и смотрит на реку. Поросший сосной высокий берег с крутым песчаным спуском, откуда они приплыли, лежит сейчас в тени. Все там лиловое, смутное, туманно-солнечное. Кто-то плещется вблизи самого берега, но от дали не видно кто, слышны женские голоса, смех, хлопанье рук по воде.
Мальчик, которого зовут Чуня, тоже садится и, обняв руками колени, смотрит на противоположный берег. Он кажется таким далеким, уютным. Затевают спор: кто купается на том берегу? Вглядываются напряженно, изо всех сил и высказывают предположения. Чуня говорит, что купаются его родичи. Петуху кажется, что Графиня со своими собачками, а Алеша говорит – Галька Большая. Спорят, горячатся. Саша тоже, приставив ладонь к глазам, заслоняясь от солнца, от блеска реки, пытается что-то увидеть на том берегу, но, как ни напрягает зрение, как ни прищуривается, не может разглядеть ничего, кроме лиловатой каймы леса над полосою реки, и поэтому не участвует в споре. Он близорук, у него даже есть очки, правда, надевает их редко, только в кино. Зато слух у него превосходный. Прислушавшись, различает чей-то знакомый высокий и звонкий голос: «Немедленно возвращайся!» Вероятно, мать Гальки Большой командует с берега.
– Галька Большая уехала, – говорит Чуня. – Это мои полоскаются.
– Куда уехала? Бреши!
– Уехала, – говорит Чуня и не добавляет ничего. Но все ему верят. Его отец комендант. Они живут в домике лесничества.
– Не бреши, Чуявый... – лениво тянет Алеша, но видно, что спорить ему неохота.
– А я видал, как они документы жгли.
– Какие документы?
– Бумаги всякие, письма. Слышим вдруг, с ихней террасы гарью пахнет. Мать говорит: полезай на чердак, посмотри в щелку, чего делают. А я часто в щелку смотрел. Гальку видел, мамашу ее видел, старичка ихнего, они его купали по выходным. У него тут все висит, как тряпочки.
– Ну, дальше что?
– А то, что Галькина мать бумаги жгла. На керосинке.
Наступило молчание – не знали, что сказать. Тайная тоска томила Сашу. Ничего плохого по случилось в его жизни, но захотелось домой – а вдруг пришла телеграмма? Правда, теперь уже все равно. Парад прошел.
– Подглядывать, между прочим, не-хо-ро-шо, – говорит Алеша.
– Подумаешь! Они все равно уехали.
– Еще неизвестно, – говорит Петух. – Может, вернутся.
– Не вернутся, – говорит Чуня. – Знаю точно.
– Вот бродяга, все знает точно! – усмехается Алеша. – Первое лето живет и все знает точно. Может, ты шпион? В щелки подглядываешь и все знаешь?
– Наверное, шпион! – смеется Петух.
Чуня вскакивает на ноги.
– Кто шпион? – Лицо его покраснело. Он стоит, сжав кулаки.
– Да ты.
– Я?
– Ну ты. А дальше? – Мальчик в красных плавках поднимается на ноги. Он немного ниже Чуни, но шире в плечах.
– Дурак ты. – Чуня зло сплевывает и, не желая того, попадает на босую Алешкину ногу.
– За плевок ответишь, – говорит Алеша, поднимая правую ногу, на которую попал плевок, и намереваясь ударить именно этой, опозоренной ногой.
– А ты за шпиона ответишь! – кричит Чуня и убегает. Пробежав шагов двадцать вдоль берега по траве, он останавливается и кричит: – Сами вы шпионы! У вас весь участок шпионский! Эй вы, шпионы, шпионы, шпиончики!
– Ну смотри, Чунявый, мы тебе навтыкаем, – грозит кулаком Алеша.
– На площадку не приходи, – добавляет Петух.
Чуня скоком прыгает в воду и плывет, суматошно махая руками, брызгаясь, торопясь, как видно, в большом страхе. Отплыв немного, поворачивается и кричит:
– Эй вы, пончики-шпиончики! – Трое оставшихся на берегу мечут в него комья сухой глины, мечут в спешке, не целясь, и все мимо. Чуня ныряет, спасаясь от пуль. Наверное, сам себе представляется Чапаем, потому что, выныривая на миг, орет истошно: – Вре-ешь! Нe возьме-ешь!
Мальчики один за другим бросаются за ним в погоню. На середине реки Петух догоняет его, но в глазах Чуни такой испуг и мольба, что у Петуха нe подымается рука делать Чуне «ауп», и он лишь презрительным жестом, ладонью плещет Чуне в лицо и говорит:
– Ладно, живи.
Все четверо почти одновременно доплывают до берега, задыхаясь, отплевываясь и ковыляя по мелким камушкам, выбираются на гладкий песок, и первое, что Саша видит, знакомая рыжая собачонка, прыгающая от нетерпения.
– Они меня топить хотели! И дразнили шпионом!– счастливым криком заливается Чуня.
На песчаном склоне сидят двое: усатый бритоголовый отец Чуни по имени Поликарпыч в черных трусах и толстая мать Чуни в чем-то голубом, белая, необмерная, в круглых складках. Мать Чуни улыбается, отец тоже смеется, лицо у него, как у кота, усатое.
– Это как такое: топить? Разве дозволяет товарищ Сталин топить?
Он хихикает, машет костлявой рукой и пытается встать. Рядом с ними на одеяле еда в тарелках, патефон. Наигрывает «Марфушу». Не с первого раза, но все же отец Чуни поднимается и делает шаг к воде, Петух и Алеша бросаются наутек. А Саша не умеет убегать, стоит как вкопанный. Отец Чуни приближается к нему, по-прежнему улыбаясь плоским кошачьим ртом, весело играя глазами, и вдруг цепкой рукой хватает Сашу за ухо.
– Это почему такое: топить? Разрешение имеете? без разрешения никому ничего нельзя... Ни-ни... Не дозволяю... – бормочет он, закручивая Сашино ухо с такой силой, что боль пронизывает Сашу от головы до пят.
– Беги! Беги! – кричат Петух и Алеша.
Но вырваться из железной руки невозможно. И пожаловаться на ужасную боль нельзя. Поэтому Саша молчит, стискивает зубы, на глазах его выступают слезы. Патефон наигрывает: «Марфуша все хлопочет, Мар-фуша замуж хочет...» Отец Чуни гнет Сашину голову к земле, все ниже, ниже, стараясь вырвать крик о пощаде, но Саша готов умереть, но не закричать. «И будет верная она жена...» Отец Чуни бормочет:
– В Совнаркоме сказано, топи, говорят, щенят, пока слепые... Так что разрешают... Можно... Пожалуйста... Дави.
– Отпусти мальца, – слышит Саша голос женщины. – Он без тебя нахлебается.
Пальцы разжались, и Саша, оглушенный болью, карабкается но песчаному склону наверх. Там на скамейке над обрывом сидят сестра и мама. Они смотрят странно, холодно, не возмущаются Поликарпычем, не выражают сочувствия, не восхищаются его мужеством.
– Мы зовем тебя полчаса, – говорит мама. – Ты не слышал?
– Нет, – говорит Саша.
– Пойдем, быстро позавтракаешь, и поедем в Москву.
– В Москву? – удивляется Саша. – Будем ждать телеграмму?
– Нет, – говорит мама. – Телеграмму ждать не будем. Просто поедем на несколько дней. У меня там дела.
Саша видит, они обе уже одеты, сестра в своей красной кофте, в войлочной кавказской шляпе и с сумкой, в которой книги. Тайная тоска сжимает сердце с внезапной силой, и он оглядывается на реку, на луг, на все это просторное, солнечное, что он должен покинуть на несколько дней. Блестит в искрящемся плеске река, белым сахарным куполом стоит над лугом, над избами в мареве горизонта, над невидимым полем Тушинского аэродрома круглобокое кучевое облако. Оно не испарилось, не исчезло в синеве до сих пор; по-прежнему в августе белая гора возвышается над старым деревенским аэродромом, над многоэтажными домами, над излучиной реки, одетой в гранит, чуть заметно под напором западного ветра передвигаясь к востоку, к центру Москвы, и вслед за облаком медленно передвигается точно такая же, как когда-то, и легчайшая прозрачная тень, и машины внизу то ныряют в эту прозрачность, то выскакивают на солнцепек, сверкая черными и салатными лакированными частями, летят серебряной дугою шоссе в Шереметьево, в Лондон, в Вену, в Бомбей, в Куала-Лумпур. Надо ли вспоминать? Бог ты мой, так же глупо, как: надо ли жить? Ведь вспоминать и жить – это цельно, слитно, не уничтожаемо одно без другого и составляет вместе некий глагол, которому названия нет.
