Псевдо - Ажар Эмиль (читать книги бесплатно полностью без регистрации txt) 📗
Он стоял у изголовья, он был по-прежнему невозмутим. Ничего, никакой реакции, неизменность.
А потом он взглянул на меня прямо из Парижа.
Голубыми, немного покрасневшими глазами, — но это просто усталость. Ни капли сострадания. Голубой цвет глаз — это еще одна обманчивая репутация.
— Знаешь, всем сюжетам цена одна. В счет идет только манера подачи и талант. Угрызения совести, ненависть к Отцу, потому что он еще не на небесах, отвращение и кровосмешение, в котором нет ничего исключительного, попытки скрыть поглубже любовь, наследственное проклятие, человечность потомков… Почему бы и нет, — если так получится еще одна хорошая книга? Пиши обо мне, о себе самом, пиши и ничего не бойся. Радек говорил Сталину: «Хорошая хозяйка пускает в дело даже отбросы». Я в тебя верю.
Он смотрел на меня не отрываясь, и в глазах у него отражался я сам. Неумолимость пустоты грозила вылиться в искупительную чистоту творчества.
— Значит, нет ничего важнее литературы?
Неправда, еще он любил сигары.
— Знаешь, если книга талантлива, то потом, всегда, так или иначе литература сливается с жизнью, оплодотворяет ее… я это уже объяснял…
Он улыбнулся:
— … Кстати, в одной книге.
— Тогда какая разница, Тонтон, между законченным подонком и благодетелем человечества?
— Бывают подонки по жизни и благодетели человечества по творчеству… Я лично человексовершенно не законченный. И ты тоже. Все такие. В человеке много есть чего про запас — хорошего и плохого.
Э, да он еще и гуманист, подумал я. А может, даже сказал вслух, потому что откуда ни возьмись понабежало десять тысяч кюре и — ну отпускать мне грехи именем моих высоконравственных страданий и его восхитительных книг.
— Освенцим как-то не дал ощутимых художественных плодов. Видимо, придется повторить, — сказал я. — Сифилис отступил под натиском медицины, и нехватка гениев становится все ощутимей. Надо снова оплодотворить мир кошмарами, чтобы в результате получить Достоевского или Гойю. Ты не священное чудовище, ты чудовище — и точка. Я ненавижу тебя, потому что, отражаясь в тебе, я выгляжу уродом.
— Он скоро навестит вас, я ему звонил, — сказал доктор Христиансен. — Напрасно вы так упорствуете, Павлович, скрываетесь в клинике, пытаетесь окончательно свихнуться. От себя не убежишь.
Я думал о немецких городах, которые бомбил Тонтон-Макут. Тысячи мирных жителей — в клочья. А ведь во взорванных им домах жили канарейки, собаки, кошки. Сотни котят. Он ни за что ни про что убил тысячи ни в чем не повинных тварей.
Нини, подумал я. Это мысль Нини. Берегитесь цинизма: с ним легче жить.
Тонтон встал. Он занимал собой всю комнату. Я сказал ему:
— Может быть, все это — мое необузданное и мрачное воображение, но я убежден, что ты — мой отец.
— Интересно почему?
— Потому что я ненавижу тебя просто до невозможности.
На его лице промелькнуло страдание, а может, это я так, размечтался. Бог всегда умел прикрываться от ненависти бесчисленным множеством папаш.
Не знаю, то ли оказался прав доктор Христиансен, то ли просто я увидел себя размазанным на всю страницу «Монда» и потому панически испугался. Это была первая газета, которую мне разрешили почитать в этом месяце. И я прочел ее от первой строчки до последней.
Получилось агрессивное поведение.
Мне опять запретили радио и газеты, но внутри меня все шло своим чередом, и меня страшно тянуло к другим видам.
Обезьяны нечеловеческими гроздьями спаривались вокруг, — при виде такой невинности и от избытка чувств я рыдал. Немыслимые жопы летели по небу, и, не найдя ни в чем состава преступления, я снова рыдал от благодарности.
Иногда с неба падали головы, и некоторые из них еще досматривали сны.
Бог, с веревкой на шее, очутился в Корале ОК, Бог стал лошадью, чтобы сбросить часть вины. Лошади в Бога не верят и не мешают его с конским дерьмом. Бог пристыженно ржал. Кони вставали на дыбы и защищались: они знали, что такое счастье.
Иногда до меня долетали обрывки речи, но абортные бригады слов быстро делали свое дело. И тогда наступали алфавит, грамматика, словарный запас, синтаксис, цивилизация, фигуры стиля, порядок, репрессии.
У галоперидола нет вкуса. Если кормить им советского диссидента, то он ничего не заметит. Это произошло месяц назад на третьей странице «Монда».
Галоперидол — это галлюциноген, он успокаивает реальность и делает ее менее агрессивной.
Его смешивают с реальностью по 150 капель три раза в день.
Если у вас бред, то галоперидол никакого Паркинсона вам не сделает, вы даже не одеревенеете. Зато если вы соответствуете реальности, если вы в норме, то эти капли сделают вам болезнь Паркинсона. Что доказывает, что у шизофрении есть физиологические причины и надежда на наследственность.
Я слушал-слушал эти мирные рассказы доктора Христиансена и возопил.
— Ваш галоперидол — махровый реакционер. Он правый. Он участвует в репрессиях. Он гасит возмущение, бунт и революционную ярость. Он — против воображения.
Датчанин завилял хвостом. Он положил свою добрую морду мне на колени.
— Все так, — пролаял он, — из коммунистов у нас один анафранил. Возбуждает, стимулирует… Галоперидол — фашист, анафранил — левак.
И снова залаял, завилял хвостом, потому что у собак все поправимо.
Я попытался смыться через окно, добежать до Ближнего Востока, сделать пару-тройку чудес, но не поймал такси. Меня вернули в больницу. Доктор Христиансен интересовался, не скучно ли мне висеть на кресте, и высказывался в том смысле, что пора мне справляться с делами в одиночку. Попробовали бы они шарахнуть инсулином Иисуса Христа — за попытки агитации!
Взяв себя в руки, я заметил, что у меня в комнате одним стулом больше. У меня обычно стоял один стул и другой для доктора Христиансена, но он никогда не садился. Теперь стульев было три. Сначала меня это насторожило, потому что у меня и так достаточно врагов. Потом я понял, что Тонтон-Макут, должно быть, примчался в Копенгаген и провел несколько тревожных ночей у моего изголовья, а потом вернулся к себе. Иначе как объяснить тот факт, что его здесь нет?
Я заехал в Париж поблагодарить его. Он был в синем халате со слонами — для рекламы одной своей книги. Фирменное изображение.
— Этот прием навязчивого повтора уже использован в одном моем романе, — сказал он.
Я дал ему письма. Я в чистом виде просил снять свою кандидатуру со всех литературных премий.
— Зачем мне их цацки? К тому же я не в состоянии. Не хочу выставляться. Все скажут: вот псих.
— Хорошо. Я доставлю их по адресам накануне «Ренодо» и «Гонкура».
— Не хочу, чтобы все узнали, кто я. Ни у кого нет моей настоящей фотографии, никто не знает, где я живу. Не за что схватиться. Все думают, что я бродяга, что живу за границей. Что я в розыске и не могу вернуться домой. Штука не в том, чтоб стать частью общества, а в том, чтобы для собственного же блага стать частью самого себя. Мало того, что такое иногда случается, но в этом-то и заключается настоящая победа жизни.
Он согласился:
— Из этого вышел бы интересный роман. Сюжет современный.
Я тогда не понимал одного: почему каждый раз, когда я встречаюсь с единственным человеком, который мне дорог, я испытываю такую ненависть к самому себе. Может быть, в этом нет ничего семейного или личного. Настоящая причина в том, что я не отвергал применение страдания ради искусства. Я не мог смириться с мыслью, что одни шедевры чувствуют себя прекрасно.
— Зачем тогда ты пишешь книги, почему зовешь — никто меня не спрашивает.
Все эти ничьи вопросы небезопасны и оккупируют безответственные психические элементы. Их можно на время заставить замолчать с помощью обволакивающего химического воздействия, но можно и дать им пронзить себя, как высокочастотному кабелю, который разряжается в бумагу, чтобы не взорваться. Я раскладываю перед всеми свои кишки, потому что нужна общественная разрядка. А что в такой колоссальной озабоченности моей мелкой персоной есть доля мании величия врачей, только это не я, а мое никчемное состояние достигает таким образом размеров безграничности. Еще я знаю, что мой писк раздавленной мыши носит слишком клинический характер, и наслаждения не получается, но кишки корчатся без всякой оглядки на литературное творчество.
