Бальзак и портниха китаяночка - Сижи Дэ (читаем книги TXT) 📗

— Не хотите ли отведать горское жаркое?

— О, у вас произношение, как в Чэнду! — воскликнула она.

Голос у нее был мягкий и приятный.

Я ответил, что я и вправду из Чэнду, там живут мои родители. Она тут же слезла со стула и, не выпуская из рук вязания, подошла ко мне и уселась на корточки у костра. Похоже, ей было непривычно сидеть в такой позе да еще в таком месте.

Она с улыбкой приняла батат и, остужая, подула на него. Пока еще она не решалась его разломить.

— Вы что, здесь на перевоспитании?

— Да, на горе Небесный Феникс, — отвечал я, ища в золе второй батат.

— Правда? — воскликнула она. — Мой сын тоже проходит перевоспитание на этой горе. Может, вы даже знаете его. Кажется, он единственный из вас носит очки.

От неожиданности я промахнулся, и палочка, которой я нащупывал батат, воткнулась в землю. В голове у меня вдруг зашумело, словно мне врезали по физиономии.

— Так, значит, вы мама Очкарика?

— Да.

— Значит, это он первый выходит на свободу?

— О, вам уже известно? Да, он будет работать в редакции литературного журнала нашей провинции.

— Ваш сын— крупный специалист по народным песням горцев.

— Да, я знаю. Поначалу мы очень опасались, как бы время, которое он тут проведет, не пропало зря. Но нет. Он собирал народные песни, обрабатывал их, переделывал, и эти замечательные крестьянские песни чрезвычайно понравились главному редактору.

— Это благодаря вам он сумел справиться с такой сложной работой. Ведь вы же давали ему читать множество книг.

— Ну конечно же.

Вдруг она замолчала и с подозрением глянула на меня.

— Книги? Никогда, — холодно промолвила она. — Благодарю вас за угощение.

Да уж, осторожности ей было не занимать. Наблюдая, как она кладет батат в золу и поднимается, намереваясь уйти, я страшно пожалел, что заговорил о книгах.

А она внезапно повернулась ко мне и задала вопрос, которого я опасался с самого начала:

— Скажите, как ваше имя? Когда я прибуду в деревню к моему сыну, я скажу ему, что встретила вас.

— Мое имя? — перепросил я с сомнением и нерешительностью и вдруг выпалил: — Лю.

Соврал я совершенно непроизвольно, без определенного умысла и страшно разозлился на себя за эту ложь. И вдруг мать Очкарика воскликнула с такой интонацией, как будто повстречала давнего друга, с которым давно не виделась:

— Так вы сын великого дантиста? Какая приятная неожиданность! А правда ли, что ваш отец лечил зубы самому председателю Мао?

— Кто это вам сказал?

— Мне об этом как-то написал сын.

— Ничего про это не знаю.

— Отец вам никогда не рассказывал? Какая поразительная скромность! Ваш отец, должно быть, действительно великий дантист.

— Он сейчас в заключении. Его объявили врагом народа.

— Да, я знаю. Отец Очкарика ничуть не в лучшем положении, — она понизила голос и зашептала: — и все-таки не надо унывать. Сейчас в моде невежество, но настанет день, и обществу вновь потребуются хорошие врачи, и председателю Мао опять понадобится ваш отец.

— Как только я снова увижу отца, я обязательно передам ему ваши милые слова.

— И вы тоже не спускайте руки. Вы видите, я, не останавливаясь, вяжу этот синий свитер, но это только видимость: на самом деле я в это время мысленно сочиняю стихи.

— Потрясающе! — воскликнул я. — И о чем же?

— А это, мой мальчик, профессиональный секрет.

Она нанизала на спицу батат, очистила и, не дожидаясь, когда он остынет, отправила в рот.

— А знаете, моему сыну вы очень нравитесь. Он часто пишет про вас в письмах.

— Правда?

— Да, а вот вашего приятеля, который живет с вами в одной деревне, он просто терпеть не может.

Интересное признание. Я мысленно поздравил себя с тем, что назвался именем Лю.

— А за что? — поинтересовался я, стараясь изображать спокойствие и недоумение.

— Да, похоже, он немножко ненормальный. Он вбил себе в голову, будто мой сын прячет какой-то чемодан, и всякий раз, когда приходит в гости, всюду начинает его искать.

— Чемодан с книгами?

— Не знаю с чем, — ответила она. К ней снова вернулась подозрительность. — В конце концов сыну так надоели эти розыски, что однажды он не выдержал и ударил этого типа кулаком в лицо, а потом как следует отколотил. Сын писал, что вся комната была в крови этого ненормального.

Услышав это, я обомлел и чуть было не ляпнул, что ее сыночку надо бы не поддельные песни горцев сочинять, а заняться кино и придумывать для фильмов всякие дурацкие сцены в этом роде.

— Раньше я и не знала, что сын у меня такой сильный и так умеет драться. Я, конечно, в письме отругала его и потребовала, чтобы он никогда больше не смел рисковать и не ввязывался в драки.

— Мой приятель, узнав об отъезде вашего сына, будет страшно огорчен.

— Он что, собирался отомстить?

— Нет, не думаю. Просто он утратит надежду когда-нибудь заполучить этот чемодан.

— Ну разумеется. Какое разочарование для этого юноши!

Ее носильщик стал уже выказывать признаки нетерпения, и она, попрощавшись со мной,

взгромоздилась нас стул и занялась вязанием. Через несколько минут она уже была далеко.

Дед нашей Портнишечки был погребен в стороне от главной тропы в южном конце кладбища на округлой площадке, где хоронили бедняков; некоторые из тамошних могил уже превратились в обычные бугорки разной высоты. Но кое-какие были в приличном состоянии, и в зарослях пожелтевшей травы над ними высились надгробные камни. Надгробье могилы, которую пришла почтить Портнишечка, было очень скромное, почти бедное — темно-серый камень с синими прожилками, уже покрывшийся трещинками, следствиями перемены погод в течение многих десятилетий; на нем были высечены только фамилия и две даты, сообщающие о продолжительности бренной жизни предка нашей подруги. Портнишечка и Лю положили на могилу цветы, которые собрали по пути — какого-то кустарника с глянцевыми зеленоватыми листьями в форме сердца, цикламены, изысканно изгибающие свои головки, бальзамин, а также несколько редко встречающихся диких орхидей с молочно-белыми без единого пятнышка лепестками и сердцевиной нежно-желтого цвета.

— Чего это у тебя такая унылая физиономия? — удивился Лю.