Первое второе пришествие - Слаповский Алексей Иванович (книги регистрация онлайн бесплатно TXT) 📗
Брат же ее Петр все доставал со шкафа глупый листок с цифирями, где он назван был Антихристом, долго глядел на него. Хотелось пойти и тайно поговорить с Иваном Захаровичем, но чего-то боялся, откладывал.
Мистика, чепуха, говорил он сам себе, – но неуверенно говорил. Так мальчик, видя мышиный хвостик из норки, убеждает себя, что это именно мышиный хвостик, а не чертенок прячется, ничего страшного, ничего страшного, скорее бы пришли родители и прогнали мышонка, потому что сам он боится это сделать: вдруг отомстит?..
Тут грянуло еще одно событие, касающееся отсутствующего Петра. Именно грянуло: Маша Кудерьянова, которую Петр собирался взять в жены, помалкивала, помалкивала, а в канун своего совершеннолетия пошла в милицию и заявила: меня изнасиловал Петр Салабонов, требую его найти и наказать. Заявление приняли, розыск начали – и даже с аппетитом: давненько уж полынская милиция никуда не ездила, пресекая преступления на месте, а тут, раз человек скрылся, придется по имеющимся следам поискать, поездить в командировки, посмотреть окружающий мир, в дебрях которого прячется подлец.
А Вадим Никодимов меж тем устроил первое пробное выступление Петра в небольшом зале областного Дома учителя. Раз Дом учителя, то учителя и были приглашены – по умеренным ценам. Почему Никодимов выбрал для первой пробы именно учителей, непонятно. Быть может, он исходил из того, что публика эта одновременно и образованная, и простодушная, доверчивая; в свое время ему пришлось полгода проработать в школе и, глядя в праздник Восьмого марта на раскрасневшихся за столом после водочки учительш, хором поющих сначала про Чебурашку из мультфильма, а потом «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?», он многое понял.
Никодимов долго обдумывал костюм для Петра – вместе с модельершей Люсьен.
Люсьен, тонкая молодая женщина с удивительной, почти лысой прической и в одежде, которая могла бы, по мнению Петра, напугать до родимчика женщин Полынска, Люсьен черкала карандашом в блокноте, поглядывая на Петра…
– Может, рашен стайл? – спрашивала она Вадима Никодимова. – Косоворотка, штаны мешком, сапоги?
– Клюква!
– Клюква… Или – стиль «я у мамы инженер». Костюмчик якобы из магазина, серенький, рубашечка в клеточку, галстучек в горошек, ботиночки-говноступы?
– Клюква!
– Клюква… – Она черкала карандашом. – Вот! Нашла! Глянь, – показывала она Никодимову, но отнюдь не Петру. – Все белое. Белая просторная рубаха, белые штаны, белые туфли. И застенчивая улыбка. Жаль, бородки нет.
– Была, – сказал Петр. – Могу опять отрастить.
– Пока своя растет – приклеим. Волосы будут свои, волосы ничего. Годится такой вариант?
– Годится, – сказал Никодимов.
Люсьен работала быстро – и уже через два дня наряжала Петра в квартире Нины. Нина в это время работала, Никодимов мотался где-то по делам.
Раздев Петра для примерки, Люсьен сказала:
– Какая модель! – и стала одевать его. Между делом спрашивала: – Лечишь, говорят?
– Лечу…
– От чего?
– От всего. Коэффициент эффективности значительный, – солидно выразился Петр.
– Неужто? Может быть. Хотя – не верю я в эти дела. От фригидности лечишь?
– Это чего?
– Чудак. Глупый гигант, – провела она по выпуклым буграм его торса. – Это когда женщина удовольствия не получает от мужчины.
– Разве такие бывают?
– Не встречал?
– Не приходилось.
– Мало же, значит, их было у тебя. Или притворялись.
– Притворялись вряд ли, – сказал Петр. – А чтобы мало – так нет. Штук сто, – прикинул он без хвастовства.
– Неужто? Так как, вылечишь?
– А в каком месте лечить-то? – спросил Петр. – То есть…
Люсьен хохотала со смеху так, что у нее грудь заболела, она закашлялась.
– Ты не смейся, – сказал Петр. – Я никогда не лечил этого. Давай-ка я тебя лучше это самое.
– Я это самое терпеть не могу.
– Ты ошибаешься, – сказал Петр и ласково посмотрел ей в глаза.
И вылечил ее.
Пришедший Никодимов увидел Петра, наряженного в белую одежду, и Люсьен, лежащую на полу, вцепившуюся в ноги Петра.
– Встань, – мягко уговаривал Петр, пытаясь высвободить ноги, но лишь волочил тело окоченевшей Люсьен.
– Чего это вы? – спросил Никодимов. – Люсьен, ты упилась уже?
Люсьен медленно встала, тряхнула изящно лысой головой, сбрасывая наваждение, поцеловала руку Петра – и ушла.
– Я умру, – сказал Никодимов. – Такого я никогда не видел. Ты уникум, Петр. Но на твоем месте я бы подальше от нее. Съест. Как все фригидные бабы, она обожает мучить мужчину, доводить до исступления. Берегись!
– Ничего не фригидная она, – сказал Петр. – И нехорошо про человека говорить, когда его нет.
– Да? Извини. Конечно, ты праведник, но я-то простой человек. И курю-то я, и пью-то я. Выпьем?
– Выпьем, что ж…
На афише значилось:
(Собственную фамилию Никодимов не позволил Петру оставить, считая ее неблагозвучной. И вообще, чтобы не светиться. Он даже ему паспорт сварганил на имя Петра Петровича Иванова, уроженца Кзыл-Орды. Тебе ж все равно, настоящее имя твое все равно другое: Иисус Христос. Сказал – и отвернулся. Улыбку прятал?)
Перед выступлением Никодимов вышел с краткой речью.
– Сейчас вы увидите необычного, но обычного человека. Он не строит из себя супермена, как некоторые другие, о которых не будем упоминать ввиду очевидности. Он излучает добро. Он не любит много говорить, но много делает. Не надо спрашивать ни о чем, не надо рассказывать о своих болезнях, он все увидит и поймет сам. Он не любит аплодисментов, поэтому категорическая просьба с первой до последней минуты сохранять полное молчание. Обращаться к нему – мысленно. Встречайте.
И скрылся за кулисами с ловкостью конферансье, а на сцену тихими шагами вышел Петр.
Впервые он стоял перед таким количеством людей, ждущих от него чего-то.
И он пожалел, что ввязался в эту историю.
Жалко и себя стало, и этих людей, захотелось сказать утешительное. И откуда-то взялось:
– Я знаю, вы жалеете о бедности своей души. А она дышит небом.
Никто не горюет всю жизнь; пройдут и ваши печали.
Вам кажется, что вас обогнали, но бегущий не слышит ничего, кроме топота своих шагов, вы же можете слышать голоса птиц и детей, когда идете не спеша.
Загляните себе в сердце и увидите, что оно милостивее, чем вы представляли, добрее, чем вам хочется. Позвольте ему…
Он недолго так говорил – может, полчаса. Зал, состоявший большей частью из женщин, – такова учительская среда, вздыхал, утирался платочками, плыл слезами. Правда, все правда! – откликалось в душах присутствующих.
Петр умолк.
Ладони так и чесались, чтобы похлопать, кто-то даже и хлопнул, но на него зашикали, помня наказ Никодимова.
Наступила пауза.
Слезы просохли.
И вот чей-то голос, не выдержав, нарушил запрет:
– Сказано хорошо, конечно. А лечить-то будем или нет?
– Халтура! – подхватил тут же мужской иронический баритон.
Публика зашушукалась, загомонила втихомолку. В самом деле, не ради того билет куплен, чтобы поумиляться над словами, пусть и красивыми. Пора к делу переходить.
– На сцену зови! Тащи на сцену кого-нибудь! – услышал сзади Петр шипение Никодимова.
– Может, кто-то желает сюда? – пригласил Петр. – С острой болью без очереди, – улыбнулся он, вспомнив плакат-объявление перед зубоврачебным кабинетом, куда попал раз в жизни – проходя медкомиссию перед армией, поскольку все зубы у него были целы.
И именно с зубами вышла женщина, – держась за щеку и пожимая плечами, адресуя это зрителям: вот, мол, какая пустяковина, но болит – спасу нет!
Петр не знал этой боли, но представил ту боль, которая бывает, когда заедут по скуле (он хоть и силен был, но все-таки и ему иногда перепадало). Он представил эту боль, и она у него возникла. Он заставил ее усилиться.
