Дом - Беккер Эмма (читать книги бесплатно .TXT, .FB2) 📗

Теперь он стоит нагим перед ней, и ему тяжело дышать. Она лежит на кровати как королева. Он почти не смеет вдохнуть. Он рад инициативам, которые она предпринимает и которые никогда не меняются. Не они, а его обожание придает их встречам наедине оттенок новизны. Он замечает, что на ней сегодня цвет, подходящей ей меньше остальных — зеленый слишком светлого тона для ее бледной кожи. Однако эта ошибка в выборе абсолютно не делает ее менее красивой, напротив, Гита кажется более человечной. Он представляет ее дома в пижаме, как она подбирает одежду на следующий день, как поспешно перебирает пальцами зеленый сатин, чтобы побыстрее заснуть. Он думает, что она впервые надела этот комплект и что жаль денег, отданных за него. Кстати, в потраченной ею кругленькой сумме есть доля и его денег. От этой мысли его сердце стучит чаще, впрочем, для этого органа мысль о Гите — ежедневный источник упражнений. Он замечает, когда она плохо спала ночью. Когда гуляла допоздна. Когда слишком много курила накануне. Когда чем-то озабочена. Когда у нее месячные. Он чувствует внутри нее губку для впитывания крови. Он видит также, когда она кончает, а как иначе? И дело не в том, что он медик по профессии, дело в том, что он влюблен. И когда она симулирует, он не воспринимает это как хитрую уловку, скорее — как деликатность любовницы, по каким-то тайным и важным причинам не захотевшей испытывать оргазм. Он с нежностью относится к профессионализму, проявляемом ею даже в плохом настроении. Будто она лишь играет роль проститутки. Будто все это только спектакль, в котором он участвует по собственному согласию. У него кровь гоняет туда-сюда, когда он перехватывает взгляд ее спокойных, задумавшихся о чем-то другом глаз, взгляд, противоречащий плавным движениям ее великолепного зада. От этого ему хочется потянуть ее за волосы, и он бы обязательно это сделал, если бы нашел в себе смелость решиться на такое. Но Доктор — очень хорошо воспитанный немец из строгой протестантской семьи. Ходить в бордель, вне зависимости от того, придерживается он своего воспитания или нет, — это уже верный путь в ад — на земле или еще где, рано или поздно. Так еще и обращаться с девушкой так, как он никогда не обращался со своей женой, — этот соблазн он всегда быстро отбрасывает в сторону. В этом мужчине есть что-то от графа Мюффа, что-то способное пробудить толику Нана[9] в Гите. Он не так глуп, чтобы надеяться на ее оргазм при каждой их встрече, слава богу, но он постоянно рассматривает ее лицо, пока двигается сверху. Другие довольствуются тем, что разглядывают груди, зад, влагалище — это трио, нарисованное для любви, простое и красивое, как пейзаж. Он же рыщет в поисках зеркала, пусть маленького, или стекла, где бы отражалось лицо Гиты в те моменты, когда ей надоедает лежать на спине с ногами, обвитыми вокруг его плеч. А так бывает очень часто. В бешенстве Гита спрашивает себя, зачем нужно изменять жене, если все равно трахаешься в позе миссионера. Для кого-то другого это замечание было бы, скорее всего, резонным, но любовь, любовь… От постоянного недовольства им Гита забывает, какой незначительной мелочью можно утолить жажду влюбленных людей, поэтому его скромные запросы утомляют ее. Его манера шептать «Посмотри на меня» кажется ей извращением, удовлетворить которое невозможно. Если бы это было для любимого или хотя бы желанного мужчины, открыть глаза было бы жгучим проявлением порыва чувств. Но с Доктором она опасается, что он заметит ее презрение или равнодушие. Придать себе яростный вид, спрятаться за своими веками, будто он покушается на ее застенчивость, — все это не нравится ей. Переворачиваясь на живот, она полна решимости, что больше они не увидятся, что она оставит стикер на доске, запрещающий кому-либо записывать Доктора к ней.

Это продолжается уже два года.

После того, как то, что он называет любовью, а она — в высшей степени кабалой, заканчивается, наступает облегчение, и от этого ее решимость тает. Она вновь вспоминает о тех днях, когда он помогал ей с административными делами, о дне, когда она была сильно больна. Тогда она позвонила ему и он пришел к ней в семь утра с сумкой, набитой антибиотиками, не прося ничего взамен, даже поцелуя в качестве оплаты за оправдания, которые он должен был скормить жене, оставляя ее и детей в такую рань.

Гита меняет постельное белье и вспоминает то утро, когда она с горящим горлом проковыляла к своей двери, чтобы открыть ее. Он был в костюме, под глазами — едва заметные мешки. Только вот в этих глазах от одного ее звонка зажегся свет. Он прошел дальше по коридору, держа сумку в одной руке, а в другой — горячий шоколад. Он пришел в негодование, увидев ее босой, и приказал ей вернуться в кровать, пока сам мыл руки. И Гита, забираясь под одеяло, думала о том, что, если она не оплатит ему консультацию, нужно будет сделать в его отношении какой-то жест, пусть даже с температурой под сорок… Одна ко он присел на край кровати, открыл сумку, задал вопросы, которые врач задал бы своему пациенту, рассмотрел ее горло при свете настольной лампы. Он был абсолютно нейтрален и равнодушен к плохому запаху у нее изо рта, обложенному языку, к гною, виднеющемуся глубоко в горле, а Гита чувствовала себя как рабочий, позволивший своим инструментам покрыться грязью. Поставленный им диагноз, ангина, был предсказуем. Он дал Гите две таблетки, выставил на ночном столике около шести разных флаконов. Выпив первые лекарства, Гита сразу почувствовала себя лучше, и, пока она смотрела, как он собирает свои вещи, ее охватила нежность. В этот момент она находилась под абсолютной властью трагедии, героями которой являются они оба, пусть и в разной степени.

Может быть, дело в том, что она больна и склонна сентиментальничать, и в том, что перспектива проснуться с меньшими страданиями так обнадеживает… Гита вдруг увидела этого мужчину, ничем особо не отличающегося от других и уж точно красивее, чем большинство. Он рассматривал ее комнату во время их обоюдного молчания — Гитино убежище со стенами, обклеенными постерами, фотографиями, Гитин бардак, вещи, разбросанные повсюду, полку с книгами, коллекцию обуви. Она слабо осознавала, что ее образ у него в голове приобретает форму, которой никогда не было, несмотря на часы, что он провел, уткнувшись носом в складки ее тела. Гита не сомневалась, что он предпочитает ее такой — в пижаме и почти неспособную разговаривать, а не накрашенную, причесанную и затянутую в подвязки, потому что влюблен в нее и потому что теперь, в окружении грязных трусов и пустых бутылок от кока-колы, он ближе к правде, которую, он твердо уверен, ему хочется узнать. На время Гита перестала быть проституткой или пациенткой: она молодая женщина, в которую — все по порядку — он мог бы влюбиться, чьей компанией мог бы наслаждаться в течение нескольких месяцев. Женщина, ради которой он задумался бы о дорогостоящем разводе и от которой вернулся бы к жене, как возвращаются почти всегда. Они были у нее дома, не в борделе, и от этого она тоже могла бы влюбиться. Они измучили бы себя до глубины души тайными свиданиями, ресторанами и странными гостиницами. Они придумали бы себе что-то, похожее на жизнь, что вечно оставляло бы их на грани фрустрации до тех пор, пока они не осознали бы яснее некуда, что отношения не приносят удовлетворения. Будучи свободной маленькой птичкой, она в свои двадцать шесть влюбилась бы в другого, они расстались бы тысячей возможных способов. Гита увидела, как все эти варианты отразились у него на лице, и на короткий миг задумалась о том, что, возможно, он мог бы стать не просто клиентом, мог бы иметь другой аромат, помимо мыла из борделя, и что этот аромат мог бы ей понравиться. Она пожалела о презрении, что он вызывает у нее обычно, вопреки своему и ее желанию, — непреодолимое презрение, что вызывают мужчины, влюбившиеся в женщин, которых оплатили с той именно целью, чтобы не любить.

Гита облокотилась на подушки, вкладывая последние силы в то, чтобы приоткрыть свои маленькие и заострившиеся от температуры груди. Пусть ее рот и был вне игры, он все же мог взять ее сбоку, быстренько. Она была так горяча, что это точно не продлилось бы долго. Девушка снова готова была отдаться, ненавидя в его лице всех мужчин, способных трахнуть женщину при смерти, главное — чтобы задница ее была еще твердой, а сама она — теплой… Но Доктор, казалось, не видел ее грудей, а если и видел, то с клинической холодностью своей профессии. Он улыбнулся ей, поправил одеяло, и от этой улыбки она почувствовала себя порочной и жалкой — она и вправду решила, что он настолько гадкий?