Черный Баламут (трилогия) - Олди Генри Лайон (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации .txt) 📗
Слова обычно приходили сами. Ты понятия не имел, что доподлинно цитируешь гимны, посвященные огненному Вивасвяту, небесному Савитару-Спасителю, Лучистому Сурье! Святым Ведам сутиного сына не учили. Полагали излишней роскошью. Сам же ты искренне верил, что просто поешь от восторга, не очень-то вдумываясь в смысл собственной песни. В эти минуты ты чувствовал себя солнцем, раздающим благо без предвзятости и выбора, дарителем света, источником тепла… А слова… что слова? Пришли ниоткуда и уйдут в никуда.
Однажды, в очередной полдень, мелкий воришка утащил твои новенькие сандалии, оставленные на берегу. Тебе не составило бы труда догнать воришку и надавать проходимцу тумаков, но такой абсолютно здравый поступок внезапно показался чуть ли не святотатством.
Бедняге нужны сандалии? Пусть берет, босяк. Мама будет ругаться? Отец откажется покупать новые (не из скупости, а из строгости)? Пожалуйста. Все под одним солнцем ходим: и я, и мама, и воришка, и Гангея Грозный.
Хотите мою жизнь, люди?
Просите — отдам.
Потом полдень заканчивался, ты приходил в себя и спешил обратно. По возвращении наставники косились на тебя, хмыкали и пожимали плечами. А измученные зноем раджата вполголоса дразнились «быдлом».
…На душистой поленнице из цельных стволов ямала, перевитых сухими лианами, возвышалась колесница. Под белым стягом Лунной династии. Под белым царским зонтом. Застеленная шкурами белых гарн. С золочеными поручнями и бортиками.
А на колеснице восседал труп в красном.
Карна до рези под веками всматривался в покойного Альбиноса, сам себе
удивляясь, зачем он это делает, но черт лица разглядеть не смог. Красный куль, и все. «Мертвый — не человек, — вдруг подумалось Ушастику. — Не ВЕСЬ человек. Мертвый — это действительно куль, брошенный за ненадобностью. Только одни сбрасывают ношу по собственной воле, выбрав час и место, а другие тянут, коптят небо, латают прорехи… глупцы».
Мысль была странной.
От нее тянуло полднем и зудом в татуировке.
Вокруг поленницы гуськом бродили брахманы, шепча заупокойные мантры и плеща на дрова топленым маслом. Потом один из них взобрался наверх и стал умащать покойника кокосовым молоком, смешанным с черным алоэ и соком лотоса, а также покрыл ладони раджи шафрановой мазью. Следить за жрецами было неинтересно, и Карна стал разглядывать собравшихся.
Вон друг-Боец, рядом со слепым отцом. Одеяния цвета парного молока, гирлянды до пупа, а сам Боец хмур. Насупился, губу закусил. В землю смотрит. То ли дядю жалко, то ли стоять скучно. Чуть позади Бешеный топчется. Вот этому непоседе наверняка скучно. До одури. Того и гляди что-нибудь выкинет. А дальше вс немереная толпа остальных чад Слепца колышется тучей.
Ждут.
Вон враги-Пандавы, свежеиспеченные сироты. Под желтыми зонтами. Младшие близняшки ревут беззвучно, всхлипывают, утирают глаза ладошками, троица старших держится. Хорошо держится, по-мужски. Жалко их. Честное слово, жалко. А ну как у меня папа умер бы, не приведи Яма-Князь?! Ишь, только подумал, а сердце уже ледяным шилом насквозь. Не люблю я вас, парни, да разве ж в этом сейчас дело?!
Люблю, не люблю… глупости.
Вон сам Гангея Грозный с советниками-наставниками. Седой чуб по ветру плещет. Серьга с рубином в ухе. Громадина старик, такой нас всех переживет. Да и переживает помаленьку. Братья мрут, племяши мрут как мухи, а ему хоть бы хны. Сажает на трон одного за другим, теперь вот Слепцом на престоле закрылся, будто щитом в бою, — и правит. Вся Великая Бхарата на него чуть не молится. Еще бы: сын Ганги, победитель Рамы-с-Топором, без малого Чакравартин всея земли… Ну его.
Пусть стоит.
Возле Грозного — Наставник Дрона. Брахман-из-Ларца. Нахохлился, желваки на скулах катает, губами жует. Вот уж кого не люблю. Дай ему волю, давным— давно погнал бы меня в три шеи. Зазорно ему сутиного сына воинскому делу учить. А учит. И честно учит. Ничего не скрывает, сколько раджатам, столько и мне. Я б так в жизни не смог: хотеть прогнать и учить. Нет, не смог бы. Уважаю.
Шиш я от тебя сбегу, хитрый Дрона!.. Учи. Всему учи. Без остаточка.
Ага, а вон и бабы… в смысле, женщины. Жены трупа. Царицы Кунти и Мадра. Одна стройная, хрупкая, по сей день юной ашокой тянется, вторая в соку. Пухлая. Нравится. Недаром имя Мадра на благородном значит «Радость». Радость и есть. На такой и помереть за счастье. Грех так о вдовах, тем паче о царских вдовах, а все равно — нравится. Кобель я, правы наставники. Это небось поверх нее Альбиноса-покойника и сыскали. А стройная Кунти на Мадру-Радость зверюгой косится. Вот-вот сожрет и косточки выплюнет. Нет, две жены все же многовато. Надо одну… а остальных — по обычаю гандхарвов. По любви — и концы в воду.
Взгляд упрямо не желал скользить дальше. Крючком зацепился за вдовых цариц. Вон из-за плеча старшей, Кунти-худышки, мама выглядывает. Приблизила маму царица. В покои взяла. Сопровождать всюду велит. Платит щедро, одаривает сверх меры. Это хорошо. И папа говорит, что хорошо. Зато мама жалуется: взбалмошна царица. Начнет выспрашивать у доверенной служанки о ее семейном житье-бытье, словно невзначай переведет разговор на сына, на Карну то есть, а потом злится. Кричит без причины. Дерется иногда. Небольно: шпилькой ткнет слегонца или там ущипнет. После остынет, устыдится и браслет сунет. Мама и простит. А я бы не простил. Я бы сам — шпилькой. Особенно когда царица Кунти меня к себе зовет.
Полюбился я ей, что ли? Усадит в покоях, маму рядом поставит, чтоб никто дурного и в мыслях не держал, вкусненьким кормит. Говорит: если обижают, мне жалуйся! Что я, перуном трахнутый, ей же на ее собственных сыновей жаловаться! Молчу, жую, а она мне о всяких пустяках… и все по голове погладить норовит.
Мама просила папе не рассказывать.
Это правильно. Кому не известно, как через таких вот цариц наш брат страдает? Откажешь ей, тебя же клеветой и обольет.
Оскопят потом или вовсе на кол посадят.
Ладно, стерплю… ради мамы.
Карна с усилием мотнул головой, заставляя себя смотреть в другую сторону. И обнаружил, что голые по пояс факельщики уже бегают вдоль поленницы, тыча живым огнем в смолистую ямалу. Вспыхнули лианы, язычки пламени засновали меж стволами, превращаясь в ослепительно гнедых жеребцов, самовольно впрягаясь в последнюю колесницу Альбиноса. Ветер рванул рыжие гривы, упряжка заржала, вздыбилась — и понесла алоглазого царя на юг, в царство Петлерукого Ямы.
Рукотворное чистилище разверзлось перед взором собравшихся. Медовоокий Агни вылизывал все прегрешения раджи, очищая душу добела, суля в грядущем жизнь новую, прекрасную, истинно райскую, где молочные реки в кисельных берегах текут под небом в алмазах…
Карна зажмурился.
Вот она, смерть.
Настоящая.
Чей жар не в пример горячей полуденного солнца.
Воображение вдруг нарисовало небывалую картину: пламя срывается с привязи, хлещет плетьми во все стороны, и все люди окрашиваются алым. Корчатся в огненной пасти. Друг дружку рвут, словно лишний миг жизни вырвать пытаются. Гангея Грозный вцепился в сирот-Пандавов, Наставник Дрона зубами грызет вдовых цариц, Боец с Бешеным душат раджат-заложников.
А вот и он, Карна. Убивает. Всех, кто попадется под руку. Всех. Убивает. И пламя хохочет, заставляя серьги в ушах исходить надрывным стоном.
Страшно.
Впервые в жизни.
Оглохнуть бы, ослепнуть!.. Ан нет, мара лишь ширится и голосит кто-то вдалеке гласом громким, захлебывается отчаянием:
Здесь отцы, наставники наши, Сыновья здесь стоят и деды, Дядья, внуки, шурины, свекры, Друг на друга восставшие в гневе.
Что за грех великий, о горе, Совершить вознамерились все мы!
Ведь родных мы убить готовы, Домогаясь услад и царства…
А пасть скалится дикой ухмылкой, дышит в лицо жутким смрадом-ароматом горящего сандала пополам с горелой требухой, и летят в нее люди, земли, горы… пропадают пропадом.
Навсегда.
— …Это она! Это она виновата, тварь! Сгубила мужа, сука подзаборная! Сгубила! Радуйся теперь! Пляши!
