Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже - Керуак Джек (читать книгу онлайн бесплатно полностью без регистрации txt, fb2) 📗

У терминала Портового управления из автобуса выходит девушка и идет в «Бикфордс», китаянка, красные туфли, садится с кофе, папика ищет.

По Таймс-сквер плавает целая популяция, для которой в «Бикфордс» всегда была штаб-квартира, день и ночь. В старину при битом поколении некоторые поэты, бывало, ходили туда повстречаться со знаменитым субъектом Ханки, который обычно заходил сюда и выходил отсюда в черном дождевике не по размеру и с мундштуком, ища, кому всучить ломбардную расписку — пишмашинка «Ремингтон», портативный радиоприемник, черный дождевик — белками разжиться (получить сколько-то денег), чтоб можно было поехать в северные районы и там нарваться на неприятности с легавыми либо кем угодно из его мальчонок. А также обычно рассекали тучи глупых гангстеров с Восьмой авеню — может, и до сих пор — те, что были в старину, теперь в тюрьме или умерли. Ну, а поэты туда просто ходят и выкуривают трубку мира, ища тень Ханки или его мальчиков, и грезят над блекнущими чашками чаю.

Битники подчеркивают, что, если б ходил туда каждую ночь и оставался там, мог бы единолично начать сезон Достоевского на Таймс-сквер и познакомиться с полуночными торговцами газет и путаницами их, и семьями, и горестями — религиозными фанатиками, что станут провожать тебя домой и читать долгие проповеди за кухонным столом о «новом апокалипсисе» и тому подобных идеях: «Мой священник-баптист еще в Уинстон-Салеме рассказал мне, зачем Господь изобрел телевидение, это чтоб когда Христос на землю опять вернется, они его распнут прямо на улицах тутошнего Вавилона, а телевизионные камеры у них будут смотреть точно на это место, и по улицам кровь будет течь, и всякий глаз это увидит».

Еще голодный, выходишь до «Ориентального кафетерия» — тоже «излюбленного обеденного места» — какая-то ночная жизнь — дешево, — в полуподвале через дорогу от монолита автостанции Портового управления на Сороковой улице, и ешь там большие масляные бараньи головы с греческим рисом за 90¢. — Ориентальные мелодии зигзагами на музыкальном автомате.

Теперь уже все зависит, насколько высоко ты улетел, подразумевая, что срастил себе на каком-нибудь перекрестке, скажем, Сорок второй улицы и Восьмой авеню, возле здоровенной аптеки Уэлана, вот еще одно одинокое намазанное место, где можно встречаться с людьми — негритянскими блядьми, дамами, ковыляющими в бензедриновом психозе. Через дорогу оттуда можно видеть руины Нью-Йорка уже начатые — там сносят отель «Глобус», пустая дыра на месте зуба прямо на Сорок четвертой улице — и в небе лыбится зеленое здание «Макгро-Хилл», такое высокое, что не верится — одинокое само по себе дальше ближе к реке Гудзон, где под дождем своего монтевидеоского известняка ждут сухогрузы.

Можно и домой пойти. Стареет. Либо: «Упромыслим Виллидж или сходим на Нижний Ист-Сайд, сыгранем Симфонического Сида по радио или покрутим наши индийские пластинки и съедим большие мертвые пуэрто-риканские стейки, или рагу из легких — поглядим, не покромсал ли Бруно еще крыш на машинах в Бруклине, хотя Бруно теперь помягчел, может, новое стихотворение написал».

Или глядь в телевидение. Ночная жизнь — Оскар Левант болтает о своей меланхолии в программе Джека Паара.

В «Пяти точках» на Пятой улице и Бауэри иногда на фортепиано играет Телониус Монк, и ты идешь туда. Если знако́м с владельцем, садишься за столик бесплатно с пивом, но, если его не знаешь, можно пробраться внутрь и встать у вентилятора, и послушать. По выходным всегда толпа. Монк размышляет со смертоносной абстрактностью, плонк, и делает заявление, огромная нога нежно отбивает по полу, голова склонена набок, слушая, входя в пианино.

Там играл Лестер Янг незадолго до смерти и, бывало, сиживал между отделениями в задней кухне. Мой приятель, поэт Аллен Гинзберг, зашел туда и встал на колени, и спросил, что он будет делать, если на Нью-Йорк упадет атомная бомба. Лестер ответил, что разобьет витрину в «Тиффани» и все равно сопрет какие-нибудь драгоценности. А кроме того, спросил: «Ты чего это делаешь на коленях?», не сознавая, что он великий герой битого поколения и ныне преклоняем. «Пять точек» освещены темно, там жутенькие официанты, всегда хорошая музыка, иногда по всему заведению из своей большой тенор-дудки ливнем разливает свои грубые ноты Джон «Трен» Колтрейн. По выходным все место под завязку набито компаниями прилично одетых жителей северных районов, трещащих без умолку — никто не возражает.

О, на пару часиков хотя бы, в «Египетские сады» в Челси, в районе греческих ресторанов на Нижнем Уэст-Сайде. Стаканчики узо, греческой выпивки, и прекрасные девушки, танцующие танец живота в блестках и лифчиках с бисером, несравненная Зара на полу, и вьется, как таинство, под флейты и дзыньдзяновые ритмы Греции, а когда не танцует, сидит в оркестре с мужчинами, что плюхают себе по барабанам у животов, в глазах грезы. Громадные толпы, похоже, пар из Предместий сидят за столиками, хлопая качкой Ориентальной идее. Если опоздал, придется стоять у стены.

Потанцевать хочешь? «Садовый бар» на Третьей авеню, где можно исполнять фантастические расползающиеся танцы в тусклом заднем зале под музыкальный автомат, дешево, официанту все равно.

Хочешь просто поговорить? «Кедровый бар» на Юниверсити-плейс, где тусуются все художники, и 16-летний пацан там как-то днем брызгал красное вино из испанского бурдюка в рот своим друзьям и вечно промахивался…

В ночных клубах Гринич-Виллидж, известных под названиями «Полунота», «Деревенский авангард», кафе «Богемия», «Деревенская калитка», также играет джаз (Ли Кониц, Дж. Дж. Джонсон, Майлз Дэвис), но тебе нужно мучо денег, да и не столько дело в мучо денег, сколько в прискорбном коммерческом духе, что убивает джаз, и джаз сам себя там убивает, потому что принадлежит джаз открытым радостным десятицентовым пивнухам, как вначале.

В мансарде какого-то художника идет большая пьянка, на фонографе дикое громкое фламенко, девушки вдруг все сплошь бедра и каблуки, и народ пытается танцевать среди их мятущихся волос. Мужчины с ума сходят и давай ставить всем подсечки, поддомкрачивать и метать через всю комнату, мужчины обхватывают мужчинам колени и отрывают на девять футов от пола, и теряют равновесие, и никого не зашибает, блямк. Девушки уравновешиваются руками на коленях мужчин, их юбки отпадают и приоткрывают кружавчики у них на бедрах. Наконец все одеваются расходиться по домам, и хозяин очумело говорит: «Вы все так респектабельно смотритесь».

Или у кого-то премьера только что, или поэтическое чтение в «Живом театре», или в кафе «Газосвет», или в кофейной галерее «Семь искусств», все вокруг Таймс-сквер (Девятая авеню и Сорок третья улица, потрясное местечко; начинается по пятницам в полночь), где потом все выскакивают в старый дикий бар. Или же огромная балеха у Лероя Джоунза — у него новый номер журнала «Югэн», который он печатает сам на разболтанной машинке с ручкой, и в нем у всех стихи, от Сан-Франциско до Глостера, штат Массачусетс, а стоит он всего 50 центов. Исторический издатель, тайный хипстер ремесла. Лерою вечеринки осточертели, все постоянно сымают рубашки и давай плясать, троица сентиментальных девиц курлыкает над поэтом Реймондом Бремсером, мой друган Грегори Корсо спорит с репортером из нью-йоркской «Пост», утверждая: «Но ты ж не понимаешь Кангарунского плача! Отринь ремесло свое! Сбеги на Энченедские острова!»

Давайте выбираться отсюдова, тут слишком литературно. Пошли, напьемся на Бауэри либо поедим той длинной лапши и чаю в стаканах у Хун Бата в Чайна-тауне. Чего это мы все время жрем? Пошли, перейдем Бруклинский мост и еще аппетиту себе нагуляем. Как насчет окры на Сэндс-стрит?

Тени Харта Крейна!

«Пошли, посмотрим, получится найти Дона Джозефа или нет!»

«Кто такой Дон Джозеф?»

Дон Джозеф — потрясный корнетист, который бродит по Виллидж в своих усиках, руки по бокам болтаются с корнетом, который поскрипывает, когда он играет тихо, не, даже шепчет; величайший сладчайший корнет после Бикса и даже больше. Он стоит на музыкальном автомате в баре и играет под музыку за пиво. Похож на симпатичного киноактера. Он великий сверхблистательный тайный Бобби Хэкетт джазового мира.