Шахматистка - Хенрикс Бертина (читаемые книги читать txt) 📗
Помывшись с дороги и собравшись с духом, она отправляется в клуб, где ей предстоит сыграть свою первую партию на турнире. Поначалу она чувствует себя не в своей тарелке: и когда идет по улицам, прижимаясь к стенам домов, и когда у входа в клуб бормочет свое имя, уже сто раз пожалев, что приехала сюда, — до того момента, пока не садится за стол перед шахматной доской. Она осторожно делает первый ход и оказывается в пространстве, которое сделала своим, — в пространстве шестидесяти четырех клеток, и они на несколько часов заменят ей весь мир.
Курос с удовольствием представлял, как Элени в квартале Колонаки, в самом центре Афин играет в шахматы с совершенно незнакомыми людьми. Его начало клонить в сон. Даже если она проиграет все партии, если отсеется в самом начале соревнований, что весьма вероятно, это не будет иметь никакого значения. Главное — она совершила путешествие.
На следующее утро Панис и Армянин позвонили учителю. Они долго ждали у телефона, но никто не взял трубку. Они надеялись получить кое-какую информацию, чтобы Панису было о чем рассказывать любопытствующим. Немного удивившись тому, что старика нет дома, они решили через некоторое время повторить попытку. Но забыли, занятые каждый своими делами: Панис, делая вид, что работает, сочинял все новые небылицы, а Саак обслуживал многочисленных в это время года клиентов.
На исходе второго дня пребывания Куроса в больнице дверь в его палату внезапно открылась — пришедший даже не счел нужным предварительно постучать. Курос, не ждавший гостей, дремал под воздействием сильного болеутоляющего. Бессвязные сны носили его по волнам сознания, подобно тому как морские пенящиеся волны то прибивают деревяшку к берегу, то уносят подальше от него.
Коста, не обратив никакого внимания на то, что его друг впал в забытье, направился прямиком к стоящему на ночном столике телефону и с силой тряхнул его.
— Это вот что? — грубо начал он. — Два месяца назад, когда ты хотел, чтобы я играл с твоей Элени, ты прекрасно знал, как этой штукой пользоваться!
— Он не подключен, — спокойно ответил Курос: резкий голос друга-аптекаря вывел его из сонного оцепенения.
— Старый дурак, — бросил Коста, усаживаясь на единственный в палате стул. — Ты никогда не переменишься.
Последняя фраза была сказана уже без раздражения и прозвучала как обычная констатация.
— У меня никогда не было желания менять шкуру, как змея, а тем более сейчас, — поспешил ответить учитель в свойственной ему вызывающей манере.
И только слабый и какой-то каркающий голос выдавал то плачевное состояние, в котором находился старик.
— Ну не звать же тебя, чтоб ты слушал мои предсмертные хрипы! Устраивать абсурд вперемешку с пафосом, — проговорил он, почувствовав, что надо разъяснить свою позицию. И сейчас, как всегда, в его словах звучала ироничная нотка и желание называть вещи своими именами.
— Это не тот спектакль, на который рассылают приглашения, — добавил Курос и закашлялся.
— Но, как видишь, я все-таки пришел, — возразил наконец аптекарь, стараясь скрыть волнение и неловким движением стягивая с себя куртку. — А поскольку дух противоречия в тебе очень силен, я считаю, что ты вполне способен выкарабкаться.
Курос в ответ улыбнулся.
— Если б ты позвонил, мне не пришлось бы играть в следователя и будоражить соседей, — немного помолчав, миролюбиво сказал Коста. — Теперь весь город в курсе, что небезызвестный аптекарь Коста сбился с ног, разыскивая своего старого друга Куроса. Не знаю, есть ли тут пафос, но абсурда уж точно навалом, — не преминул добавить Коста на тот случай, если учитель не уловил шутки.
— Так ли это теперь важно?
Риторический вопрос Куроса не требовал ответа — тем не менее аптекарь весело парировал:
— Боюсь, как бы не отнять у тебя часть твоих заслуг и не переключить внимание публики на себя.
Коста нисколько не церемонился и будто бы не замечал, что находится у постели смертельно больного человека.
— А прославила тебя твоя уборщица, что теперь отправилась развлекаться в Афины.
— Лучше бы ты сделал то же самое, вместо того чтобы держать меня за ногу в решающий момент моей жизни, — шутливо ответил Курос.
— Хватит и того, что ты меня опозорил. Я здесь, и останусь здесь, — решительно сказал Коста, вынимая из кармана куртки газету, предусмотрительно купленную для такого случая.
— Мак-Магон, — как бы невзначай сказал Курос.
— Что? — не понял Коста.
— Мак-Магон, герцог Маджентский[8], кажется, произнес эту знаменитую фразу 8 сентября 1855 года, во время Крымской войны, — серьезным тоном сказал Курос и в следующее мгновение заснул.
Коста остался один, так и не успев рассказать другу все новости дня. Этот старый педантичный дуралей еще учит его истории. Коста был до крайности озадачен.
“Мак-Магон”, — с удивлением повторил он, словно родовое имя герцога Маджентского таило в себе нечто, что могло пролить свет на сложную и загадочную личность учителя.
Этот памятный разговор стал в жизни двух друзей последним. Состояние Куроса стремительно ухудшалось. Несмотря на усилия врачей, его организм не смог победить болезнь. По прошествии двух дней безуспешной борьбы Курос скончался в больничной палате, и обостренное чувство собственного достоинства его друга подверглось суровому испытанию.
Сделав все, что необходимо в таких случаях, Коста вынужден был устраниться из-за понаехавших отовсюду родственников Куроса, у которых только теперь пробудились родственные чувства. В доме покойного учителя, еще не похороненного, запахло ладаном и разного рода домыслами о якобы спрятанных богатствах. И только крики бегающих по всему дому детей останавливали на мгновение церемониальную суету. Косте пришло время ретироваться.
Аптекарь вернулся домой. Когда острое чувство утраты немного притупилось, он вдруг вспомнил об Элени. В сумятице последних дней Коста совсем забыл о ее существовании, а между тем она все еще была в Афинах и нужно было известить ее о смерти Куроса. Он с сожалением отбросил мысль о том, чтобы просто позвонить ей по телефону в гостиницу. Надо быть бревном бесчувственным, чтобы так поступить, а он, хоть и желал им казаться, никогда таким не был.
Хорошо все обдумав, он пришел к выводу, что другого пути нет, как только сесть на ближайший паром и ехать в Афины. Кляня свою судьбу, принялся собирать вещи. Фортуна любит показывать человеку фокусы, вот и его она сделала мрачным вестником в этом деле, доверив ему “уборщицу” как единственное наследство покойного.
Плавание показалось Косте коротким — возможно, потому, что он страшился прибытия в Афины. На этот раз город не сулил ему ничего радостного. Надо было еще раз пережить горе вместе с Элени. Он будто воочию видел всю сцену: она рыдает на кровати гостиничного номера, а он судорожно пытается найти бумажные платки. Курос мог бы избавить его от этого.
Когда вдали уже показалась земля, Коста, несмотря на мучивший его страх, вышел на переднюю палубу и встал, облокотившись о бортовое ограждение. Ему хотелось уловить момент, когда бледно-оранжевый туман, окутывающий город в отдельные погожие дни, внезапно рассеется и обнажит серо-зеленые, утыканные белесыми домами холмы пригорода Афин. Когда-то он там бывал, и ему было что вспомнить. В молодости он нередко проводил бурные, оргиастические ночи, до рассвета неистово веселясь и ни на минуту не смыкая глаз. Весь следующий день он чувствовал себя вялым, разбитым — но беззаботным. Он слыл покорителем сердец, а может, и не сердец вовсе… Постепенно ощущения притупились. Он постарел и погрузнел. О нем стали ходить разные забавные истории. А сердцеед незаметно для себя превратился в самоеда.
И все-таки он ни о чем не жалел. Он жил. Он был. Его воспоминания не поблекли, как у многих других людей. Это были словно картины акварелью, попавшие под дождь. Краски растеклись и смешались, изображения стали больше похожи на абстракции, все еще интересные, но уже подпорченные темными бороздками в тех местах, которые особенно пострадали от воды. Исчезли ориентиры, стали неразличимы формы, однако то тут, то там попадалось что-то, бередившее память: какое-нибудь название, рисунок ночной сорочки, бутылка арака, поставленная на импровизированный столик, ночью, неподалеку от площади Омониа…
