Отшельник - Евсеенко Иван Иванович (читать книги онлайн полные версии TXT) 📗
Чуть поодаль от вербы отец с Андреем разводили жарко рвущийся в небо костерок, подвешивали над ним смоловаренный котел и принимались колдовать и чародействовать над ним. Отец в этот день всегда пребывал в хорошем, возвышенном даже настроении, и с ним можно было заводить любой, в иные времена самый трудный разговор, излагать любую свою просьбу – отец на все соглашался. В десятом классе за два месяца до окончания школы Андрей подобный разговор с отцом и завел. Подбрасывая в костерок сухие, специально приготовленные для смоляного чародейства поленца, он спокойно и неторопливо (как о деле для себя давно и невозвратно решенном) поведал отцу о своем намерении идти учиться в военное воздушно-десантное училище.
Отец ответил не стразу. Он долго помешивал смолокуренной лопаткой в котле, смотрел куда-то вдаль на бунтующую в весеннем разливе реку, а потом вдруг повернулся к Андрею и сказал непривычно для него строго и наставительно:
– Если надумал, то иди, конечно! Только запомни, Андрей, вот что.
– Что? – насторожился тот, боясь, как бы отец не сказал сейчас каких-нибудь таких слов, после которых об училище и мечтать будет нельзя.
Но отец произнес слова совсем иные:
– Если ты хочешь быть не учителем, врачом или агрономом, чего бы мы с матерью очень желали, а непременно военным, то должен знать, что ты присягаешь, даешь клятву не только честно и смело защищать Отечество, но и первым умереть за него. Без этого знания и без этой клятвы офицера да еще десантника из тебя не получится.
Никогда прежде отец так не говорил с Андреем. До этого дня Андрей был для него все-таки еще мальчишкой, юношей, с которым можно беседовать снисходительно, мягко, учитывая шестнадцатилетний его неокрепший возраст, но сегодня отец признал в Андрее мужчину, будущего воина и защитника, поэтому и заговорил с ним как с мужчиной, на равных, без всякого снисхождения.
Андрей хотел было тут же ответить отцу утвердительно, мол, он все понимает и на все согласен (не маленький уже), но отец прервал юношескую его горячность:
– Не торопись! Подумай!
Больше они с отцом никогда к этому разговору не возвращались (а от матери так и вовсе утаили его), но до конца всю справедливость отцовских тяжелых предупредительных слов Андрей понял лишь на войне, когда увидел первых убитых, услышал крики и стоны раненых и сам представил себя на их месте. От присяги своей и клятвы он не отрекся, но лишь тогда понял, что значат они для солдата и офицера, которые призваны и обязаны защищать всех своих родных: отца, мать, своих жен, детей, возлюбленных, свои Кувшинки, Волошки, Старые и Новые Гуты от одного края державы и до другого. Оборонять и безропотно умереть за них. И, кажется, именно с этого дня Андрея и стали звать в полку Цезарем.
Слезы высохли у Андрея сами собой от ветра и редких, с трудом пробивающихся сквозь занавесь туч лучей солнца. Он развернулся и пошел к дому, почему-то стараясь попадать в свои глубоко вдавленные в землю следы среди зарослей полыни и нехворощи.
В повети Андрей опять выдернул из колоды топор, потом отыскал под верстаком в плотницком ящике отца гвоздодер-лапу и с какой-то необъяснимой яростью стал отрывать на окнах дома доски.
Дом сразу ожил, посветлел, словно открыл после долгой, почти предсмертной болезни глаза. Почувствовав, что смерть на этот раз еще миновала его, он с удивлением посмотрел на Андрея (признавая и не признавая бывшего своего хозяина) освобожденными от пелены глазами-окнами и поманил к двери, словно говоря: заходи, коли так, коли вернулся, будем знакомиться заново, будем жить дальше. Пререкаться с домом Андрей не решился: ведь с отцом-матерью он никогда здесь не пререкался. А дом теперь для него и отец, и мать, и сестра Танечка, и дед Матвей, и бабка Ульяна, и все другие далекие предки до седьмого-восьмого колена и даже, может быть, предавшие Андрея жена и дочь. Он вошел в дом с душою чистой и ясной и поразился, каким же ясным, незамутненным светом встречает он его, словно в благодарность за исцеление. Когда Андрей входил сюда полтора суток тому назад, утомленный и измученный дорогой, дом был совсем не таким, хмурым и темным, почти умершим, а теперь – такой ясный и светлый – он ожил и приглашает оживать Андрея, вступать в отцовское, дедовское и прадедовское наследство.
И вдруг Андрею показалось, что он в доме не один, что кто-то пристально и внимательно наблюдает за ним, должно быть, тайком проникнув сюда, пока Андрей был возле реки. Он напряженно и обеспокоенно заоглядывался по сторонам, сразу вспомнив (вначале подспудно, одним только изболевшимся телом) все прежние свои боевые вылазки, когда надо было быть предельно осторожным. Но долго Андрей ничего опасного для себя не находил: в доме было тихо и пустынно; все предметы и вещи за долгие годы уныло-ночного существования отвыкли и друг от друга, и тем более от человека, разъединились. Андрей стал обследовать их взглядом, начиная от лежанки и заканчивая старомодным одностворчатым шифоньером в углу, приручать к себе и самому приручаться к ним. Но вещи все-таки были неодушевленными, безмолвными, а за Андреем следил кто-то живой и говорящий, и не с пола, не с дивана или лежанки, а откуда-то гораздо выше, сверху: взгляд был наддомный и горний. Андрей, идя навстречу этому взгляду, оторвал глаза от пола, от лежанки, подоконников и окон, вскинул его как можно выше – и все понял. В красном углу, по-деревенски бережно и строго обрамленные вышитыми рушниками, висели три иконы. Посередине Иисус Христос с поднятыми для благословения перстами, а по сторонам Божья Матерь с Младенцем и Николай Угодник. Это были их родовые намоленные в веках иконы. Но никогда еще Андрей не видел этих икон висящими так вот в триединстве на узаконенном своем месте в красном углу. Никогда не взирали и они на него с этого крестовоздвиженного места. Сколько помнил Андрей по детству, иконы всегда таились в темном чулане-каморе, и не просто так, на виду, а еще и запрятанные в старинной опоясанной по всем четырем углам латунными накладками скрыне. Унесены они были туда не по злому умыслу или по небрежению, а по крайней необходимости, по приказу высокого партийного начальства. Отец ведь состоял в членах партии (вначале ВКП(б), а потом КПСС) еще с довоенного времени, с последнего курса техникума, и ему непозволительно было держать в доме иконы. Партийное начальство следило за этим зорко. Часто наезжая к отцу и в те годы, когда он был председателем колхоза, и в те, когда ушел в директора школы, оно строго указывало ему на висящие в красном углу иконы как на самое тяжелое партийное преступление. Отец долго отбивался от указаний райкомовского начальства, мол, иконы эти не его, а материны. Она же человек верующий, богомольный, и он силой не может заставить ее отречься от веры. Но в конце концов отец вынужден был сдаться. Времена пошли совсем тяжелые, бедственные, и дедовские-прадедовские иконы в доме могли стоить ему не только партийного билета, должности председателя колхоза и директора школы, а и много больше, вплоть до самой жизни. Бабка Ульяна отца поняла, согласилась спрятать иконы до поры до времени в скрыне, оставив себе лишь малюсенькую, величиной всего в ладонь, малеванную на темной дощечке, которую таила на кухне за рамкою с фотографиями. Нелегко было бабке Ульяне привыкать к этому надруганию над христианской православной верой, ее законами и обычаями, и особенно в те дни и часы, когда в дом заходили подружки-товарки и, не найдя в красном углу ни единого образа, чтоб помолиться на него, переступив порог дома, осуждающе, с укоризной качали головами. Бабка плакала и отвечала, оправдывая и себя, и сына раз и навсегда заученными словами: «Не в нашей воле». Старушки постепенно вошли в ее положение и стали прилежно молиться на рамку с фотографиями, то ли зная, а может, и не зная, что за ней запрятана икона Божьей Матери – хранительницы очага.
Бабка Ульяна была в вере крепкой и непреклонной, гонения на иконы переживала стойко, без особых стенаний. Но когда погибла Танечка, она не выдержала, сказала при гробе ее не столько в укор сыну и невестке, сколько самой себе: «Вынесли иконы из дома, вот беда и пожаловала». Одна была отрада бабке Ульяне, что Танечка умерла крещеной, и ангельская ее душа не останется бесприютной. Крещеным был и Андрей. Тут уж бабка ни в чем не послушалась отца, тайком окрестила внуков, правда, не в Кувшинках (когда родился Андрей, церковь уже была закрыта, и служба в ней не правилась), а в дальнем украинском порубежном селе Елино, где у нее был знакомый священник, отец Федот.
