Конец нейлонового века (сборник) - Шкворецкий Йозеф (книга регистрации TXT, FB2) 📗

Пан регирунгскомиссар решил, что в этой ситуации лучше не вмешиваться.

А тем временем пан директор Тшермак, разомлевший в счастливом ожидании, сидел в полупустом зале и внимательно слушал доклад о необходимости и почетности борьбы против азиатского большевизма и об историческом месте чешского народа в рамках Велико-германской империи.

С докладом выступал некий господин с головой, напоминавшей тщательно вытертый бильярдный шар.

После доклада началось награждение заслуженных арийцев.

А концерт «Маскарадных Бандитов Ритма» продолжался точно по заявленной программе. О том, что характерная композиция Йозефа Паточки «В купальне» – это, собственно, не что иное, как «Riverside Blues» негра Кинга Оливера, а галоп «Задурил наш бык» Понтера Фюрнвальда стопроцентно совпадает с жидонегроидным «Tiger Rag», знала лишь посвященная часть публики, но возмущена этим не была. Как не возмущалось и абсолютное большинство непосвященной публики, особенно на балконе, за исключением пана советника Прудивого, узнавшего в ботинках одного из «бандитов ритма» обувь своего сына Горимира, которого он заставлял играть на пианино попурри из опер Сметаны и которого с лучшими намерениями отправлял осваивать игру на волынке к местному церковному сторожу.

А мы играли. Боже милостивый, сотворивший джаз и всю красу мира, только Ты знаешь, как мы играли!

Мне казалось, что зал в К. исчез, а вместе с ним – и регирунгскомиссар Кюль, и все, что находилось вокруг; осталась только музыка. Мне казалось, что я забыл партитуру, и играл то, чего не было в нотах и, пожалуй, никогда не будет. А когда Падди, поднявшись со стула, исполнил долгое соло-импровиз для «Дел сердечных», которые на самом деле являли собой не что иное, как старый добрый «Блюз Диппермауса», я вдруг услышат в нем жалобный, в смертельном ужасе, голос пана учителя Каца, который кричит, взывает и просит…

Пан директор Тшернак тем временем нетерпеливо и нервно слушал имена, которые называл одно за другим худощавый, не очень молодой человек в кураторском мундире, – имена тех, кого награждали на сцене почетным щитом Святовацлавской орлицы.

Ждат, когда назовут его имя. Ждал, но в тот вечер

не дождался.

В ту минуту, когда он осознавал сей мучительный факт, концерт «Маскарадных Бандитов Ритма» достигал пика новинкой сезона – «Песнью о Решетовой Лготе»:

Решетова Лгота.

Деревня моя,

Я вернусь к тебе,

К арийцам родным…

– пела Сузи Браунова на мелодию негроидного жида, а может, жидовского негра Уильяма Кристофера Хэнди – композицию, известную за всеми пределами Великогерманского Рейха (а даже и внутри этих пределов – скажем, в местечке К.) под именем «St. Louis Blues».

Арийцы от инфантерии слов не понимали, но аплодировали бурно. В партере же к рукоплесканиям и крикам «Браво!» примешивался коварный хохот.

И в эту минуту где-то во мраке партера встал возмущенный ариец пан Бронзорып, ибо до него дошло, что здесь подвергается насмешке его раса, принадлежностью к которой он гордился (правда, он никогда не задавал себе вопроса, гордится ли его раса им самим), и начал торить себе дорогу за кулисы. Мы же в этой последней композиции вечера выдували в инструменты все наши легкие – так что лопались барабанные перепонки и слова теряли смысл: неважно, была ли в тех словах поэзия и вдохновение, беспомощны были они или банальны, – музыка и только музыка имела смысл, лишь то, что в самом ядре, в сердце, в бессмертной душе этой провокации, в этой несмолкающей музыкальной катастрофе.

На этом заканчивается счастливая часть повествования. Остается рассказать о несчастливой.

В том воодушевлении, которое нас охватило после концерта, мы слишком поздно заметили среди радостных лиц знатоков, заполнивших раздевалку, разъяренную физиономию пана Бронзорыпа.

В эти же минуты точно так же разъяренный пан директор Тшернак, которого растерянный секретариат «Куратория по воспитанию молодежи в протекторате Чехия и Моравия» в конце концов убедил, что речь идет не об ошибке, но о неясной провокации, садился в ночной поезд из Праги до К. с мыслями о крови и убийстве.

Последствий этих двух фактов не пришлось долго ждать.

Что касается нас. Бенни-Пржема получил неуд за поведение, гитарист Забрана был исключен из гимназии с правом закончить образование в другом учебном заведении. Я и клавишник Юнгвирт, сын железнодорожника, подверглись такому же наказанию, причем через некоторое время мне вообще запретили учиться где-либо на территории протектората Чехия и Моравия, поскольку моего отца арестовали и отправили в Бельзен. Таким вот образом был развален исторический свинг-бэнд гимназии в К.

Падди Наконец, полуариец-полуеврей, заплатил за этот концерт жизнью. Пан Бронзорып, оскорбленный в своих святейших арийских чувствах, назвал этого полуеврея – который стоил десяти чистокровных – главным зачинщиком и вдохновителем провокационной акции.

Полуеврей Наконец был признан виновным в оскорблении арийской чести арийцев города К., чего и опасался.

Как к таковому к нему были приняты соответствующие меры.

Но это еще не конец. Остается еще Сузи, сладкая Сузи Браун, неофициальная жена уже мертвого трубача и свет нашего оркестра; мы все ее уважали и втайне любили.

После ареста Падди Сузи увяла.

Потом пришло известие, что Падди расстреляли. Об этом ей тайно сообщили запиской из Панкраца. И Сузи сломалась.

Но через некоторое время стало казаться, что она обо всем забыла. Ее видели в обществе менее всего ожидаемом – знатного арийца пана Бронзорыпа.

Конечно же, местечко ее осудило.

Из-за Падди ее осудил и наш оркестр.

Никого не интересовало, что творится в душе Сузи Браун, сладкой Сузи, которая осталась совершенно одна. Потому что мы иногда бываем такими тупыми.

Но история эта еще не кончилась. Не только Падди, но и пан Бронзорып не дожил до конца протектората Чехия и Моравия. В одно хмурое утро его нашли в собственной ухоженной холостяцкой квартире с простреленной головой. У постели, на которой он погиб, лежала Сузи Браунова. В руке у нее был «браунинг», ношение которого было разрешено заслуживающему доверия арийцу специальным декретом зихергайстсдинста.[34] Она выстрелила себе в рот.

Так она погибла, наша милая, бедная Сузи, и ее соблазнительные губки никогда уже не споют хрипловатым голоском: «Телом своим и душою в дьявольских ритмах горю». Потому что душу ее унесли ангелы. А ее прекрасное тело приняла в свое лоно вечно гостеприимная земля.

И вот уже ее нет. Как нет Падди Наконеца и родителей Сузи, моего отца, Хорста Гюссе, пана учителя Каца и пана доктора Штрасса, Мифинки и Боба Ломовика. Всех их нет. А мы еще живы.

Бедная, сладкая Сузи… Когда я сижу за пюпитром под неоновой раковиной в Парке отдыха, играю свою теноровую партию в композициях, которых Сузи никогда не слышала и никогда не услышит, я вспоминаю о ней, милой, соблазнительной Сузи Брауновой и обо всех, кто уже ушел, и мне кажется, что к голосу саксофона примешивается и ее мягкий хрипловатый голосок и она снова поет; и я в душе, в слезах, в печали и радости этой нашей жизни пою с ней:

Если б жить мне хоть сто лет,

Не скажу я слова «нет»…

Спи спокойно, милая Сузи…

Сквозь шум ливня и звон трамваев донеслись от церкви за углом удары колокола башенных часов. Семь. У нас были билеты в кино.

– Может, сходим в другой раз – или ты хочешь пойти?… – спросила Ребекка.