Семерка (ЛП) - Щерек Земовит (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
— …А откуда мне в XVII веке, курва, было знать, что Наполеон под Москвой замерзнет, — стучал пальцем по лбу Зигмунт III. — Ты, мил'с'дарь, хотя бы головой бы подумал!
— …ба, — продолжал ты, как будто в трансе, — даже немцев восток сломал и расхуячил на шматки, ба, даже монголы ведь не справились с Хартлендом, хотя для них он даже не был востоком, и хотя на какой-то миг они его захватили. Только Хартленд не может быть завоеван человеком, он от человека ускользает, он человеку поначалу дает чувство силы и могущества, но, в конце концов, всегда его побеждает, поскольку Хартленд — это сатана, это дьявол, потому и монголы пали и теперь могут лишь вспоминать давнее, сомнительное величие, и утешаться, нажираясь в своей степи водкой «Чингиз-Хан» и строя отчаянно огромные правительственные кварталы в столицах, лежащих посреди травянистого «ничто».
— Восток, — разглагольствовал ты, — в конце концов расхуярит и русских, впрочем, несколько раз он их уже расхуяривал, но они собирались, так как народ это выносливый, что твои тараканы, но, Боже ж ты мой, ведь он, восток, разъедает их изнутри, ведь они понятия не имеют, что с ним делать, и они дрожат над этим их востоком, словно толкиновский дракон, что охраняет свои сокровища, и по причине тех же сокровищ, как тот самый дракон, они сошли с ума, съехали с катушек, тронулись умом, превратились в орков, и им все мало. Так и нам же, Польше, тот восток прикончил уже две Речи Посполиты[162]. А все потому, что мы тоже поперлись на восток.
— Так ведь на восток нельзя не идти, ежели только есть возможность идти, — вмешался басом Ягелло, входя в круг света. Литвин, приличных даже размеров, усатый, в литовском кожухе, в огромной и тяжелой короне. — Поскольку восток всасывает. Правду ты глаголешь, что Литва на востоке расплылась, только ведь не было у нее выхода, она должна была туда идти, точно так же, как висящее на дереве яблоко просто обязано, в конце концов, упасть на землю. Ибо там — пустота, а пустота всасывает, втягивает, воистину — как земля притягивает. Ибо natura abhorret vacuum[163].
Владислав II Ягелло [164] на польской банкноте
— Ну и, — покачал печально головой Станислав Август Понятовский, — раздулись мы на том востоке, что твой воздушный пузырь, поскольку в той пустоте можно распространяться, сколько желаешь, но слишком мало смысла имели мы в себе, чтобы ту пустоту заполнять. И та пустота нас пожрала.
— Тебя, Станислав, она, похоже, пожрала, — сказал Ягелло. — Меня в это не мешай. Такой же из тебя Август[165], как из козьей шкуры хоругвь пехотная…
— Ты ж, мил'с'дарь, на том востоке хотя бы потрахался, — прибавил в адрес Понятовского Август Саксонец[166], толстяк с подбородком как у Джаббы Хатта.
— А ты весь смысл не в Речь Посполиту, но в собственный капшук набивал, — отрезал ему Станислав Август. — Да и ты, Ёгайла, так не цепляйся.
— А то что? — буркнул Ягелло.
— Потому что ты дырявый карман. Раз уж тебе рыцарство случай грюнвальдский выиграло, не нужно было всей войны псу под хвост пускать.
Ягклло фыркнул.
— И это ты будешь мне совет военный давать, цирюльник пудреный…
— По крайней мере, лично я дядю своего на смерть не давил[167], дикарь, — буркнул Станислав Август.
— Ты чего вякнул, сучонок? — взбесился Ягелло. Август делал вид, будто не слышит.
— Ну и так что! — после долгого раздумья рявкнул король Зигмунт. — Раз уж Польша на тот восток пошла, так ладно, нужно было там управлять. Лично я перенес столицу из этой закостеневшей Средней Европы туда, где хоть немного сквознячком продувает, и откуда получше видно. Это не я на восток перся, а Ягелло!
— Так теперь еще и ты, твоя милость ко мне приёбываешься! — словно тур заревел Ягелло и грозно склонился над мизерным Вазой.
— Да ничего я не приёбываюсь, — начал оправдываться Ваза, но прими, мил'с'дарь, во внимание, что я после ваших ягеллонских уний с Литвой-Буряковией страну унаследовал, так что взял я ее уже на восток сориентированную. А раз «А» сказали, нужно было и «Б» говорить, так мне чего делать было?!
— Да что вы там, мил'с'дари-господа, всякую херню там перемалываете?! — крикнул Валуа. — Для того столицу перенес, ведь оттуда до Швеции ближе, чтобы туды смыться, ежели чего, а не чтобы восток Речи Посполитой развивать!
— А вот ты, макака французская, лучше бы заткнулась! Что за наглость, — заглушили его воплями остальные короли. — В побегах ты, шут, разбираешься! Такой ведь позор для Речи Посполитой, что король сбежал[168]…
— Интерес мой в том был! — взвизгнул Валуа. — Потому-то и сбежал! Уже вижу, как бы вы в моей ситуации поступили. Но я хотел вернуться…
Тут начался сплошной бардак, один король на другого начал наскакивать и орать. Ты посчитал, что это самый подходящий момент прорваться к двери, и начал стрелять вслепую: отстрелил голову Ягелле (АММО: 10), выяснил, что патронов в револьверчике уже нет, а заряжать времени не было, к счастью, на стенах висела куча сабель, щитов, пик, копий; так что схватил первое попавшееся под руку, то была карабеля[169], сделал несколько пробных замахов — и пошел рубить по всей честной монаршей компашке, сплеча — по башке Зигмунту Августу, по зигмунтовской роже, Станиславу Лещинскому в лоб, и трах, и хрясь, и ёб, и ба-бах, и…
4. Вельзевул
…и тут загорелся свет, а ты стоял с карабелей в руке посреди гипсовых обломков. На полу валялись дешевые, кичевые, отлитые из гипса головы Ягеллы, Собеского и Корибута, Зигмунта Августа и Зигмунта Третьего; тела белые, разбитые на кусочки, тут рука со скипетром, там нога. Остальные королевские скульптуры еще стояли, разве что шатались. Все они выглядели так, словно их купили на распродаже в каком-то сетевом магазине стройматериалов.
Но Цезарий Жак, что стоял в двери, и в котором ты узнал пана Иеронима Лыцора, плакался над ними так, словно их создал своим резцом сам Фидий.
— Ах! — заламывал он руки. — Мои короли! Мои ваши величества! Мой сонм королей и повелителей Польши!
Из-за его спины в помещение втиснулись три збуйцержа. В идиотских шлемах и туниках, напяленных на куртки с капюшонами, они были похожи на скинхедов на бале-маскараде. Они подбежали к тебе, и один из них со сплющенным, похоже, сломанным носом, приложил тебе по башке так, что только джингл беллз, джингл беллз…
* * *
Шлеп, шлеп.
Ты открыл глаза.
По твоему лицу своей пухлой ручкой хлопал Цезарий Жак с усами, в котором ты распознал Лыцора.
Шлеп, шлеп.
— И что же это ты, сударь, натворил то, — вздохнул Лыцор. — Это ж ты, курва, мил'с'дарек, насрал, прошу прощения, на всю кучу. Ну ты, сударь, и насрал же.
И он поглядел на тебя прямо-таки опечаленно и нежно, после чего взорвался:
— Да я с твоей спины ремни прикажу нарезать! На кол тебя насажу, курва, туда-сюда и назад; колесом тебя, бестолковку, поломаю; сострадания и на грош не ожидай! Ой, лелю-полелю, герр готт!
А ты повел — признайся честно — довольно-таки перепугано, как для веджмина — взглядом по сторонам.
Королей-обманок, по счастью, уже не было. Но, так или иначе, лучше ситуация не сделалась. Ты сидел в автомобиле, на заднем сидении. По эмблеме на руле узнал, что это мерседес. Башка у тебя раскалывалась так, что хоть караул кричи. На лбу, и ты это прекрасно чувствовал, набухала здоровенная шишка. Ты пощупал карман, в котором был револьвер. Карман был пуст. А счастьем в несчастье было то, что вы ехали по Семерке, причем, на север. Так что, по крайней мере — теоретически, ты приближался к собственной цели.
С одной твоей стороны сидел Иероним Лыцор, взбешенный, как тысяча чертей. С другой стороны находился збуйцерж или какой-то там марчин-качок в дебильной каске на голове, старой такой мотоциклетной, типа «яйцо», выкрашенной серебрянкой и с приделанными по бокам маленькими рожками. Туника была в пятнах соуса, на первый взгляд: от хот-дога, горчица-кетчуп. А спереди сидело еще двое.
