Моя гениальная подруга - Ферранте Элена (лучшие книги онлайн TXT) 📗

— Да замолчите вы или нет? Лила, давай работать! Сейчас отец вернется, а мы ничего не успели.

Мы замолчали. Я посмотрела на предмет, который Рино достал из-под скамьи и поставил перед собой, посреди груды подошв, кусков кожи, ножей, шил и прочих инструментов. Это была деревянная заготовка для обуви. Лила сказала, что они с Рино хотят сшить мужские походные ботинки. Ее брат пришел в страшное волнение и заставил меня поклясться здоровьем моей младшей сестры Элизы, что я никому об этом не проболтаюсь. Они работали тайком от Фернандо. Материал Рино купил у друга, работавшего на кожевенной фабрике неподалеку от моста Казановы. Работали урывками, когда не видел отец. Стоило им заговорить с ним об этом, Фернандо принимался орать и выгонял Лилу из мастерской, а Рино грозился убить, потому что тот в свои девятнадцать забыл, что значит уважение к отцу, и вообразил, что хоть на что-то способен без его помощи.

Я делала вид, что с интересом слушаю про их секретное предприятие, хотя на самом деле испытывала горечь обиды. Лила с братом доверились мне и посвятили в свою тайну, но я все равно оставалась только наблюдателем: опять Лила затевает что-то важное без меня. Но главное, как после нашей волнующей беседы о любви и поэзии она могла взять и выпроводить меня за дверь? Неужели какие-то ботинки значат для нее больше? Мы с таким пылом обсуждали любовь Сарраторе и Мелины. Мне не верилось, что куча кожи и груда инструментов может увлечь кого-то больше, чем история страдающей от любви женщины. При чем тут вообще какая-то обувь? На наших глазах творилась настоящая драма с обманом доверия, изменой и страстью, переплавленной в стихи, будто мы вместе читали роман или смотрели, прямо тут, в подсобке, а не в церковном кинозале, захватывающий фильм. Мне было очень обидно уходить потому, что она предпочла затею с ботинками нашим разговорам; потому, что она умела обходиться без меня, а я без нее — нет; потому, что у нее были свои дела, в которых я не могла принять участие; потому, что Паскуале был уже достаточно взрослым парнем, чтобы самому увидеться с ней, не прибегая к моей помощи, а дальше они могли делать, что им заблагорассудится: тайно обручиться, целоваться и трогать друг друга, как жених и невеста. Наконец, потому, что она все меньше нуждалась во мне.

Вот почему, стремясь заглушить противное чувство, вызванное этими мыслями, а заодно похвалиться перед ней, я ни с того ни с сего сказала, что поступаю в гимназию. Я произнесла это уже на пороге мастерской, практически стоя на улице. И рассказала, как учительница Оливьеро заставила родителей отдать меня в гимназию и пообещала бесплатно добыть мне учебники. Я сделала это потому, что хотела доказать ей: я — не такая, как все, так что, даже если они с Рино разбогатеют на своих ботинках, она все равно не сможет без меня обойтись, как и я без нее.

Она смотрела на меня растерянно.

— Что такое гимназия?

— Серьезная школа, в которой учатся после средней.

— А ты зачем туда идешь?

— Учиться.

— Чему?

— Латыни.

— И все?

— И древнегреческому.

— Древнегреческому?

— Да.

Лицо ее выражало полное смятение, словно она не знала что сказать. Наконец она ни с того ни с сего пробормотала:

— На прошлой неделе у меня начались месячные.

И, хотя Рино не звал ее, ушла в глубь мастерской.

13

Значит, она теперь тоже… Потаенные изменения, сначала коснувшиеся меня и моего тела, теперь настигли и ее, словно подземный толчок, и скоро она станет — уже становится — другой. «Паскуале, — подумала я, — заметил это раньше меня. А может, и не он один, но и другие парни тоже». Поступление в гимназию сразу же отошло на второй план. Несколько дней у меня из головы не шло случившееся с Лилой. Что с ней произойдет дальше? Она похорошеет, как Пинучча Карраччи, Джильола и Кармела, или подурнеет, как я? Дома я подолгу изучала себя перед зеркалом. Как я выгляжу со стороны? И как будет выглядеть она?

Я стала больше следить за собой. В воскресенье днем надела на традиционную прогулку от дороги до сквера праздничное платье — голубое, с квадратным вырезом — и материн серебряный браслет. Мы встретились с Лилой, и я про себя обрадовалась, что она выглядит так же, как всегда: растрепанные черные волосы, линялое платьишко. Она ничем не отличалась от себя обычной — тощей нервной девчонки. Разве что вытянулась: раньше была совсем малявка, а теперь ростом почти сравнялась со мной, всего на пару сантиметров ниже. Но что это за перемена? У меня к тому времени уже была большая грудь и женственная фигура.

Мы дошли до сквера, повернули назад, снова дошли до сквера. Час был ранний: еще не поднялся обычный воскресный гомон, не высыпали на улицы торговцы жареным фундуком, миндалем и «волчьими бобами». Лила начала осторожно расспрашивать меня про гимназию. Я рассказала ей то немногое, что знала сама, преувеличивая, насколько возможно, преимущества будущей учебы. Мне хотелось пробудить в ней любопытство, приобщить ее, пусть издалека, к тому, что меня ждало, заставить ее хоть чуть-чуть испугаться, что она отстанет от меня, как я мучительно боялась отстать от нее. Мы шли вдоль дороги: я — по краю тротуара, она — рядом со мной. Я говорила, она очень внимательно слушала.

Мы наткнулись на «миллеченто» Солара; за рулем сидел Микеле, на пассажирском сиденье — Марчелло. Он и начал с нами заигрывать. С нами обеими, не только со мной. «Какие красивые синьорины! Не устали ходить взад-вперед? Неаполь — большой город, самый красивый на свете, как и вы. Забирайтесь в машину! Покатаемся полчасика… А потом мы вас привезем назад», — замурлыкал он на диалекте.

Я не должна была этого делать. Вместо того чтобы идти себе как шла, будто ни Марчелло, ни его брата, ни их автомобиля не существовало, вместо того чтобы продолжать болтать с Лилой, я поддалась желанию почувствовать себя исключительной — еще бы, ведь я пойду в школу для богатых, где наверняка будут учиться парни с машинами в сто раз шикарнее, чем у Солара, — обернулась и на литературном итальянском сказала:

— Спасибо, но мы не можем.

Марчелло протянул руку. Несмотря на высокий рост и хорошую фигуру, кисть у него оказалась широкая и короткая. Он высунул в окно свою пятерню и потянулся к моей руке, одновременно обращаясь к брату:

— Мике́, притормози-ка. Смотри, какой у дочери швейцара браслет.

Машина остановилась. Пальцы Марчелло сомкнулись вокруг моего запястья, и я с отвращением отдернула руку. Браслет порвался и соскользнул на асфальт между тротуаром и машиной.

— Что ты наделал?! — вскрикнула я, подумав о матери.

— Спокойно, — сказал он, открыл дверцу и вышел из машины. — Сейчас все исправим.

Он казался веселым и доброжелательным и снова попытался взять меня за руку, чтобы успокоить. В тот же миг Лила, вполовину ниже его ростом, пихнула его к машине, приставила к горлу сапожный нож и, не повышая голоса, произнесла на диалекте:

— Тронь ее еще раз, и увидишь, что будет.

Марчелло замер, не веря своим глазам. Микеле вылез из машины.

— Марче́, ничего она тебе не сделает, — уверенно проговорил он. — Этой суке смелости не хватит.

— Иди сюда, — сказала Лила. — Иди, проверим, хватит или нет.

Микеле повернул обратно к машине. Я расплакалась. С того места, где я стояла, мне было хорошо видно, что кончик ножа уже поцарапал кожу Марчелло, из ранки тонкой струйкой бежала кровь. Я как сейчас помню ту картину: еще не очень жарко, прохожих мало, и Лила смотрит на Марчелло так, как будто у него на лице сидит противное насекомое, которое надо прогнать. Я до сих пор абсолютно уверена: она бы без колебаний перерезала ему горло. Понял это и Микеле.

— Ладно, не хотите, как хотите, — все так же спокойно, почти весело, сказал он и вернулся в машину. — Залезай, Марче́. Попроси прощения у синьорин, и поехали.

Лила медленно отвела кончик лезвия от шеи Марчелло. Он робко и растерянно улыбнулся и сказал:

— Минутку.