Зима в Лиссабоне - Молина Антонио Муньос (бесплатные полные книги txt, fb2) 📗

Рассвело. Биральбо оделся и сказал, что пойдет раздобудет кофе. Когда он вернулся с двумя чашками, Лукреция все так же смотрела в окно, только теперь свет заострял ее черты, и кожа казалась еще бледнее на фоне красного шелка странной широкой сорочки, перехваченной у пояса, с привкусом то ли китайщины, то ли средневековья. С сожалением и злостью он подумал, что, наверное, эту сорочку подарил ей мужчина с фотографии. Когда Лукреция села на кровать пить кофе, ее коленки и бедра вынырнули из-под волн красного шелка. Биральбо никогда еще не желал ее так сильно. Но он уже понимал, что ему придется уехать одному. И что нужно сказать об этом прежде, чем она попросит.

— Я отвезу тебя в Лиссабон, — сказал он. — Спрашивать ни о чем не буду. Я тебя люблю.

— Возвращайся в Сан-Себастьян. Верни машину Флоро Блуму. Скажи, что я о нем не забыла.

— Ты мне важнее всего на свете. Я ни о чем не буду просить. Не буду даже просить, чтоб мы спали вместе.

— Поезжай к Билли Свану, возьми билет на завтрашний рейс. Ты станешь лучшим чернокожим пианистом в мире.

— В этом нет смысла, если тебя не будет рядом. Я буду делать все, как ты захочешь. И когда-нибудь ты снова полюбишь меня.

— Неужели ты не понимаешь, что я бы отдала что угодно за это? Но единственное, чего я действительно хочу, — умереть. Всегда — и сейчас, прямо здесь.

Никогда, даже в те времена, когда они только познакомились, Биральбо не замечал в ее глазах такой нежности. И он с болью, гордостью и отчаянием подумал, что больше никогда ни в ком этого не встретит. Высвобождаясь из объятий, Лукреция поцеловала его, слегка приоткрыв губы. Халатик из красного шелка соскользнул с ее плеч на пол, и она нагая пошла в ванную.

Биральбо подошел к закрытой двери. Положив ладонь на ручку, некоторое время он слушал шум воды. Потом надел пиджак, спрятал в карманы ключи и, после секундного раздумья, револьвер — образ улыбающегося Туссена Мортона помог решиться. Кошелек бессмысленно топорщился в кармане: Биральбо вспомнил, что перед отъездом из Сан-Себастьяна снял со счета все деньги. Он отделил от пачки несколько купюр, а остальное положил на ночной столик, спрятав в книгу. Уже осторожно открыв дверь, он обернулся: забыл забрать письма Лукреции. Горизонтальные желтые лучи отражались в окнах холла. По пути к машине он вдыхал запах сырой земли и зарослей папоротника. Только заведя мотор и почувствовав, что отъезд неизбежен, он осознал последние слова Лукреции и то спокойствие, с которым она их произнесла. Теперь и он хотел умереть полной страсти и отмщения холодной смертью, желая только по праву своего, того, что — он уверен — всегда заслуживал.

Глава XI

Ровно в двенадцать ночи освещение в «Метропо-литано» делалось приглушенным, гул разговоров утихал, а по залу и сцене, где вскоре должны были появиться музыканты, начинали бродить красносиние лучи. Участники «Джакомо Долфин трио» спокойно, с видом бывалых гангстеров, в условленное время собирающихся на дело, сидели у стойки в углу, куда подходить осмеливались только светловолосая официантка да я, — пили, курили, обменивались тайными знаками. В движениях контрабасиста сквозила торжественность темнокожей камеристки. С улыбкой, медленно, как бы нехотя он выходил на сцену, усаживался на табурете, левым плечом подпирая мачту контрабаса, и оглядывал зрителей, будто не зная иной добродетели, кроме снисхождения. Баби, ударник, с ловкостью и таинственностью борца-лунатика располагался за барабанами и слегка поглаживал их щетками, еще не ударяя, будто притворяясь, что играет. Он никогда не пил спиртного — рядом с ним всегда стоял стакан апельсиновой газировки. «Баби у нас пуританин, — сказал как-то Биральбо, — признает только героин». Сам Биральбо всегда последним покидал стойку и стакан с виски. Медленно, ни на кого не глядя и, как заправский стрелок, размахивая руками, он шел к пианино — кудрявый, в темных очках, сутулый, — резким движением опускал руки на клавиатуру, одновременно вытягивая пальцы и садясь за инструмент. Наступала тишина; было слышно только, как он прищелкивает пальцами и отбивает ногой ритм. Музыка начиналась вдруг, безо всякого предупреждения, словно звучала уже давно, но услышали мы ее только в этот миг, без прелюдий, без пафоса, без начала и конца, как возникает шум дождя, когда выйдешь на улицу или распахнешь окно в зимнюю ночь.

Больше всего меня завораживала неподвижность их взглядов и быстрота движений рук, тел, зримо отражающих ритм: покачивание голов, подрагивание плеч, постукивание пяток — в трех фигурах с инстинктивной одновременностью, с какой шевелятся жабры и плавники рыб в закрытом пространстве аквариума. Казалось, будто они не исполняли музыку, а были захвачены ею и безропотно покорялись ее воле, будто подгоняли звуки по волнам воздуха в сторону нашего слуха и наших сердец со спокойным презрением мудрости, которая им не принадлежала, а билась в музыке, беспрерывно и беспристрастно, как бьется жизнь в пульсе или страх и желание — в темноте. На пианино, рядом со стаканом виски у Биральбо лежала замызганная бумажка, на которой в последний момент записывали, какие песни будут играть. Со временем я научился узнавать их, ожидать спокойную ярость, с которой музыканты ломали мелодию, чтобы позже вернуться к ней, как река возвращается в свое русло после наводнения, и, раз за разом слушая их, ухитрялся в каждой отыскать объяснение какого-нибудь события своей жизни и даже воспоминания, всего, к чему я тщетно стремился с самого рождения, всего, чего у меня никогда не будет и что я узнавал в музыке так же ясно, как в зеркале собственные черты.

Своей музыкой они возводили прозрачные лучезарные здания, мгновение спустя распадавшиеся, как разбитое стекло, на тысячи осколков, создавали долгие промежутки безмятежности, граничащие с полной тишиной, незаметно впивающиеся в ухо, ранящие и уводящие вдруг в четко рассчитанный лабиринт беспощадных диссонансов. Улыбаясь и полуприкрыв глаза, словно изображая невинность, они снова возвращались к спокойствию, похожему на шепот. Грому аплодисментов всегда предшествовал миг оцепенения и тишины.

Глядя на Биральбо, непостижимого и одинокого, циничного и светящегося счастьем за стеклами темных очков, наблюдая из-за стойки «Метропо-литано» за неизменной бесприютной грацией его движений, я спрашивал себя, напоминали бы ему теперь прежние песни о Лукреции, о «Бурме»: «Fly me to the moon», «Just one of those things»[18], «Alabama song»[19], «Lisboa». Мне казалось, достаточно повторить эти названия, и все станет яснее ясного. Поэтому я так долго не понимал того, что он мне сказал однажды ночью: что автобиография — самое гадкое извращение, в которое может впасть музыкант, пока играет. Так что я должен хорошенько запомнить, что он больше не Сантьяго Биральбо, а Джакомо Долфин: он попросил только так называть его в присутствии других людей. Нет, это была не просто хитрость, чтобы избежать бог знает каких разбирательств в полиции: уже больше года это было его единственным настоящим именем, знаком того, что железная дисциплина покончила с наваждением прошлого.

Где-то между Сан-Себастьяном и Мадридом история его жизни вдруг становилась чистым листом, на котором маячило название лишь одного города — Лиссабона да даты и места записи каких-то альбомов. Не попрощавшись ни с Флоро Блумом, ни со мной, — когда мы втроем пили в «Леди Бёрд» в последний раз, он не сказал, что собирается уезжать, — Биральбо исчез из Сан-Себастьяна с той решительностью и осторожностью, какая бывает, когда уезжают навсегда. Почти год он прожил в Копенгагене. Его первый совместный с Билли Сваном диск был записан именно там — на нем не было ни «Бурмы», ни «Лиссабона». После нескольких эпизодических выступлений в Германии и Швеции квартет Билли Свана вместе с тем, кто тогда еще не носил имя Джакомо Долфин, дал серию концертов в нью-йоркских клубах примерно в середине 1984 года. Из объявления в каком-то журнале, который я обнаружил среди бумаг Биральбо, я узнал, что летом того же года трио Джакомо Долфина — но тогда еще в паспорте у него значилось другое имя — регулярно выступало в нескольких заведениях Квебека. (Прочитав об этом, я вспомнил о Флоро Блуме и белках, прибегавших поесть у него с рук, и мной надолго овладело чувство благодарности и изгнанничества.) В сентябре 1984 года Билли Сван пропустил выступление на каком-то фестивале в Италии, потому что его срочно отправили на лечение во французскую клинику. Спустя два месяца еще один журнал опровергал слухи о его смерти, в качестве подтверждения ссылаясь на его грядущее выступление в Лиссабоне. Что в этом концерте будет принимать участие Сантьяго Биральбо, не предполагалось. Он и не участвовал: пианист, который вышел вместе с Билли Сваном на сцену одного из театров Лиссабона вечером 12 декабря, по сообщениям газет, был то ли ирландец, то ли итальянец по имени Джакомо Долфин.