Генеральская дочь - Гривнина Ирина (читаем книги TXT, FB2) 📗
Усталый голос из репродуктора:
„Пассажиры рейса Москва — Якутск! Кто летит дальше — подойдите к кассе, отметьте билеты…“
У кассы — толпа. Это не очередь, мест на ближайшие рейсы давно нет, здесь собрались неунывающие ловцы счастья, надеющиеся на неведомую удачу. Их и обойти можно только чудом. Я вытаскиваю из кармашка рюкзака пластиковую сумку с „заграничной“ картинкой. Подняв ее над головой, что есть силы ору кассирше:
„Танечка! Танечка!..“
Разумеется, ее зовут не Танечка. Но — она опытная: подняла голову, увидела сумку и понимающе улыбнулась:
„Граждане, граждане! Пропустите! Это — наш сотрудник…“
И — вот он, вожделенный билет на ближайший самолет до Синей Горы…»
К сожалению, о том, как он провел время на Синей Горе, узнать невозможно: следующие страницы вырезаны из тетради бритвой, от них осталась только узенькая полоска начальных букв, по которым даже приблизительно ничего не поймешь.
Сразу после вырезанных листов идут черновики стихов:
После — несколько стихотворных же, по всей видимости, строк, густо зачеркнутых, а дальше — какие-то отрывки, заготовки, скорее всего, к неосуществленным сочинениям:
«…люди верят нам, считают, что все диссиденты — как Сахаров, или как ТатМих, или СашаЛ, или… но всех их не перечтешь. Вот ведь горе: тех, других, совсем мало, но они портят, как ложка дегтя портит, по поговорке, целую бочку меда…
Как говорят французы — la creme de la creme…»
Что же все-таки случилось на этой самой Синей Горе?
Стороною, от друзей, гостивших там в разное время (обитатель Синей Горы был личностью популярной, так что от визитеров отбою не было), я тогда же слыхала весьма неаппетитные отзывы.
Стосковавшись за несколько тюремных месяцев по обществу прекрасных дам, бедняга- ссыльный нашел утешение в объятьях местной красотки, вульгарной, неумной бабенки, посчитавшей себя после того, как связь их была узаконена, чем-то средним между Жанной д’Арк и Марией Волконской. Приобретя столь высокий статус, она полагала, что отныне весь Подлунный Мир должен заботиться об удовлетворении любых ее прихотей. Всякого очередного гостя она встречала шутливым выговором:
«Что ж так мало привез-то? А сам небось бедных ссыльных обжирать собираешься?»
И начинала придирчиво копаться в привезенном барахле, брезгливо отбрасывая в сторону то, что казалось ей «неновым» или «немодным» (эти вещи незадачливому гостю приходилось везти назад).
Она увлекалась спиритическими сеансами, приглашала каких-то подозрительных подружек, чтобы набралось не менее семи человек (почему-то она верила в магическую силу этого древнего каббалистического числа). И «духи» сообщали необыкновенные вещи — но только о хозяйке дома. Такое, скажем: в своей предыдущей инкарнации она, оказывается, проживала в Париже и была там модной, дорогой проституткой.
«Ах, Париж!» — поминутно восклицала она, переводя взгляд на стены, сплошь оклеенные зазывными картинками из «Elle», «Vogue» и «Cosmopolitan». А после, возведя глаза к потолку, клялась в любви к родине, «какая бы она, сука, ни была», и тут же добавляла:
«Но если миленького моего за границу высылать будут, куда деваться, уж поеду…»
Хозяин же помалкивал, загадочно блестя глазами, подливал гостю коньяк, гостем же и доставленный «с материка», а допив коньяк, начинал выяснять, нельзя ли получить с КГБ конфискованные на обысках у его знакомых магнитофоны и пишущие машинки («я бы на их месте потребовал вернуть, а после продал бы и деньги пожертвовал на зэков»). Свои два магнитофона, однако, продавать не торопился…
Назад из Сибири он вернулся веселым, зашел навестить нас, рассказывал о поездке: больше всего о бедняге Р., сосланном под Иркутск и поселенном в общежитии лесорубов, где его грозились убить урки. Р. просил не оставлять ему красивых свитеров и джинсов — «все равно сопрут», взял только денег немного, простую теплую шапку (собственную его — украли на этапе), а из продуктов — кофе и колбасу. Другие жили получше, снимали комнаты, а иногда и небольшие отдельные домики у частников, и хозяева мужественно врали стукачам, что жильцы «политических» разговоров с ними не ведут.
Когда же я еще раз настойчиво спросила, что слышно на Синей Горе, он отделался несколькими общими фразами, забавно «показал» супругу своего бывшего квартиранта, и почему-то мне ясно стало, что молитвенное отношение к человеку, несколько недель прожившему у него, ушло и больше не вернется, что чувство вины отпустило его душу.
Пожалуй, это и был последний раз, когда я его видела, — после возвращения из Сибири. Потому что, когда случилась беда, меня уж полгода как не было на месте. И до сих пор чувство вины меня не оставляет, до сих пор кажется: окажись я рядом — и все было бы по-другому. Глупо, конечно…
Ранним воскресным утром в дверь настойчиво зазвонили. Он вскочил, мысленно матеря своего квартиранта и его гостей, как всегда спросонья забывая, что давно уже живет один и гости, стало быть, явились именно к нему. Натягивая на ходу брюки, ринулся к двери, но тут звонок повторился: длинный, настойчивый. Его бросило в жар, и сразу же по спине потекла струйка пота, а все внутри сжалось в тугой комок: уж не обыск ли? Бумаги прибрать… Тихонько подкрался к двери, глянул в глазок. На на лестнице маячила одинокая темная фигура, лица не разглядеть в полумраке. Спросить кто? Или — сперва бумаги?.. Он вернулся в комнату, собрал валявшиеся на столе листочки, запихнул в тайник и задвинул заслонку. Бесшумно переставил кресло, набросал в него валявшееся по стульям барахло, сверху положил книгу и, удовлетворенно оглядев комнату, двинулся к двери:
«Кто там?»
«Это я, Влад. Что это ты меня не пускаешь- то?»
Он не нашелся что ответить и, впуская дядю Влада внутрь, пробормотал первое, что пришло в голову:
«Спал крепко, потом — пока оделся…»
Тут он поднял глаза и понял — что-то случилось. Дядя Влад, которого он привык видеть спокойным, уверенным, насмешливым, спросил каким-то чужим, жалким голосом: «Не прогонишь?», трясущимися руками извлек из внутренних карманов плаща две бутылки кубинского рома («закусить-то у тебя найдется?») и застыл у двери, ожидая ответа.
«…неудачно, у меня только кильки были какие- то, сыру кусок да колбасы немножко. Ну, хлеб еще. Черствый. Чем ром его закусывать? Но я ничего не сказал, повел его на кухню и все, что было в холодильнике, выволок на стол. Понятно, случилось нечто абсолютно из ряда вон, иначе он бы не явился в этакую рань, не позвонивши, — девяти нету. Но решил подождать, пусть сам рассказывает.
Он и рассказал: как ему на работу позвонили, просили зайти в гостиницу „Метрополь“, сказали — по делу. Приезжает он, а там сидит какой-то, в мышином костюмчике (почему у них у всех мышиные костюмчики? вместо гороховых пальто, что ли?), и спрашивает, кем я ему прихожусь. Ах, пасынок? Ах, отдельно живет? И уже больше десяти лет?
Ну, и так далее. Все очень мягко, тон такой примерно:
„Попробуйте на него повлиять… да, конечно, мы понимаем, что трудно, что он — совершеннолетний, но вы все же попробуйте… постепенно, осторожно, мы вас не торопим, может быть, удастся узнать что-то… как же так, неужели вы нам помочь отказываетесь?“
