Двенадцать рассказов-странников - Маркес Габриэль Гарсиа (полная версия книги txt) 📗
Когда мы выходили из дома, нам не показалось странным, что в каморке привратника было темно. Но когда возвращались, воздух уже светился, как и море, а в его каморке по-прежнему не было света. Удивившись, я постучал и, так как хозяин не отозвался, толкнул дверь. Наверное, дети увидели его раньше, чем я, и закричали в ужасе. Старый привратник, при всех регалиях выдающегося мореплавателя на отвороте своей морской куртки, висел на центральной балке, еще покачиваясь от последнего порыва трамонтаны.
Не оправившись еще полностью и заскучав раньше времени, мы уехали из городка до сроку в твердом намерении никогда больше сюда не возвращаться. Туристы уже снова высыпали на улицу, и снова звучала музыка на площади, где ветераны собирались, чтобы погонять шары в петанку. Сквозь запыленные стекла бара «Маритим» мы различили некоторых наших выживших друзей, начинавших жить заново в ослепительной весне, по которой пронеслась трамонтана. Но все это уже принадлежало прошлому.
Вот почему в тот грустный предрассветный час в «Боккачио» никто, кроме меня, не мог понять ужаса, с которым человек отказывался вернуться в Кадакеш, потому что был убежден, что умрет там. И тем не менее невозможно было разубедить шведов, и они, в конце концов, силой увезли парня, самонадеянно уверенные в беспочвенности его африканских выдумок. Они чуть ли не пинками затолкали его в машину, уже набитую пьяными, под аплодисменты и насмешки разделившихся на два лагеря завсегдатаев кабаре, и пустились в этот поздний час в долгий путь до Кадакеша.
На следующее утро меня разбудил телефонный звонок. Возвратившись после гулянки, я забыл опустить шторы и понятия не имел, который час, но спальню уже заливало сияние лета. Тревожный голос в трубке, который я не сразу узнал, окончательно разбудил меня.
— Помнишь парня, которого увезли вчера в Кадакеш?
Дальше я мог и не слушать. Однако все произошло не так, как я представлял, а еще более драматично. Парень в страхе перед неминуемым возвращением, дождавшись момента, когда сумасбродные шведы отвлеклись, на ходу бросился из машины прямо в пропасть, пытаясь избежать неизбежной смерти.
Счастливое лето сеньоры Форбес
Днем, возвратившись домой, мы увидели пригвожденную к дверному косяку огромную морскую змею, черную и глянцевую; это выглядело цыганским колдовством: гвоздь пронзал шею, а глаза еще жили, и разинутые челюсти щетинились пилою зубов. Мне было девять лет, и я так испугался колдовского видения, что у меня пропал голос. А мой брат, двумя годами моложе, выронил баллон с кислородом, маску и ласты и с криком ужаса кинулся прочь. Сеньора Форбес услыхала его крик с каменной лестницы, карабкавшейся меж скал от причала к дому, подбежала, запыхавшись, белая как полотно, и, увидев распятое на двери существо, поняла причину нашего ужаса. Она всегда говорила, что если двое детей собираются вместе, то всегда виноваты оба за то, что каждый из них совершает по отдельности, и потому отчитала обоих за крик, который издал мой брат, и за то, что не умеем держать себя в руках. Она говорила по-немецки, а не по-английски, как предписывал контракт гувернантки, может, потому, что тоже испугалась, но не хотела признаться себе в этом, однако, едва переведя дух, она вспомнила о своем педагогическом предназначении и обрушила на нас каменную россыпь английских слов.
— Это — muraena helena, — сказала она нам, — и так называется потому, что у древних греков считалась священным животным.
Орест, местный парень, учивший нас плавать под водой, неожиданно появился из-за каперсовых зарослей. Он был в водолазной маске, поднятой на лоб, и узеньких плавках, а на кожаном ремне прикреплены ножи различной формы и размеров, — он не представлял себе охоту под водой иначе как врукопашную. Ему было лет двадцать, и он больше времени проводил в морских глубинах, чем на суше, и сам, с ног до головы лоснившийся машинным маслом, походил на морское животное. Увидев его в первый раз, сеньора Форбес сказала моим родителям, что более красивого человеческого существа невозможно представить. Однако красота не спасла Ореста от порицания: ему пришлось выслушать — на итальянском — выговор за то, что он прибил на дверь мурену просто для того, чтобы попугать ребятишек. Сеньора Форбес велела снять мурену с гвоздя, соблюдая должное почтение по отношению к мифическому существу, а нас послала переодеваться к столу.
Мы незамедлительно повиновались, стараясь не совершить ни единого промаха, потому что за две недели установленного сеньорой Форбес режима мы поняли: нет на свете ничего труднее жизни. Моясь под душем в полутемной ванной, я догадался, что брат все еще думает о мурене. «У нее человеческие глаза», — сказал он мне. Я был с ним согласен, однако стал внушать ему обратное и, пока мылся, сумел перевести разговор на другую тему. Но когда мы вышли из ванной, он попросил меня пойти с ним.
— На дворе белый день, — сказал я.
И раздвинул шторы. Стоял август, и за окном до самого края острова раскинулась раскаленная лунная равнина, а солнце застыло в небе.
— Я не из-за этого, — сказал брат. — Просто я боюсь, что буду бояться.
Однако, когда мы вышли к столу, он, похоже, успокоился и все делал так аккуратно и тщательно, что заслужил особую похвалу от сеньоры Форбес и получил два лишних очка за хорошее поведение в течение недели. У меня же, наоборот, вычли два очка из пяти заработанных раньше, потому что в последний момент я задержался и вошел в столовую чуть запыхавшись. Каждые пятьдесят очков давали право на вторую порцию десерта, но ни одному из нас не удалось набрать больше пятнадцати очков. А жаль, действительно жаль, потому что никогда больше нам не пришлось едать таких изумительных пудингов, какие готовила сеньора Форбес.
Прежде чем приступить к обеду, мы стоя помолились над пустыми тарелками. Сеньора Форбес не была католичкой, но, согласно контракту, должна была следить, чтобы мы молились шесть раз в день, и она выучила наши молитвы, дабы должным образом выполнять контракт. Потом мы все трое сели, и мы с братом, затаив дыхание, ждали, когда она до мелочей проверит нашу позу и осанку, и когда сочла, что они совершенны, позвонила в колокольчик. И тогда вошла Фульвия Фламиния, кухарка, с непременным в то ненавистное лето вермишелевым супом.
В начале лета, когда мы жили с родителями одни, обед был для нас праздником. Фульвия Фламиния хлопотала-кудахтала вокруг стола и учиняла полнейший беспорядок, отчего жизнь становилась веселее, а под конец обеда она садилась с нами за стол и доедала понемножечку со всех тарелок. Но с тех пор как нашу судьбу взяла в свои руки сеньора Форбес. Фульвия Фламиния прислуживала за столом в таком мрачном молчании, что мы могли слышать, как булькает в кастрюле суп. Мы ели, выпрямив спину так, что она касалась спинки стула, и пережевывали пищу сперва десять раз на одной стороне рта, а потом десять раз на другой, не отрывая глаз от увядающей слабой женщины железного характера, которая неустанно давала нам урок хорошего поведения. Все в точности походило на воскресную церковную службу, не хватало лишь одной утешительной детали: пения на хорах.
В тот день, когда мы увидели прибитую к косяку мурену, сеньора Форбес стала говорить нам о долге перед родиной. Фульвия Фламиния, почти плававшая вокруг стола в воздухе, разреженном английской речью, после супа внесла жаренное на углях филе белой, изумительно пахнущей рыбы. Мне, всегда предпочитавшему рыбу любой земной или небесной пище, вспомнился наш дом в Гуакамайале, и стало легче на сердце. Но брат отказался от блюда, даже не попробовав.
— Мне не нравится, — сказал он.
Сеньора Форбес прервала урок хорошего поведения.
— Как ты можешь знать, — сказала она, — если ты даже не пробовал.
И бросила на кухарку предостерегающий взгляд, но было поздно.
— Мурена — самая нежная рыба, figlio mio, — сказала Фульвия Фламиния. — Попробуй и увидишь.
Сеньора Форбес не повела и бровью. И рассказала непререкаемым тоном, что мурена в древности считалась царской пищей, а воины спорили из-за ее кожи, потому что кожа мурены придавала невиданную смелость. И сказала нам — в который уже раз за столь короткое время, — что с хорошими манерами не рождаются на свет и они не приходят с возрастом, а прививаются в детские годы. А посему нет уважительной причины отказываться от этого блюда. Я успел попробовать мурену до того, как узнал, что это она, и потому навсегда сохранил противоречивое чувство: на вкус она была нежной, хотя и немного грустной, но в памяти тотчас же вставал вид распятой на дверях змеи и отбивал всякий аппетит. Брат сделал сверхъестественное усилие, откусил кусочек, но не выдержал: его вырвало.
