Пятница, или Тихоокеанский лимб - Турнье Мишель (библиотека книг бесплатно без регистрации .TXT) 📗
После обеда — неторопливого и более изысканного, нежели в будни, — Губернатор велит принести себе изготовленную им самим трость — нечто вроде епископского посоха или королевского жезла — и, укрывшись под зонтиком из козьей шкуры, который несет Пятница, торжественно обходит весь остров, инспектируя поля, рисовые делянки и огороды, стада, готовые и незавершенные постройки; во время этой прогулки он милостиво избавляет своего слугу от упреков, похвал и наставлений, коими донимает его в обычные дни. Поскольку остаток дня также не разрешается использовать в корыстных целях, Пятница употребляет его на приборку и украшение острова. Он выпалывает сорняки вдоль дорожек, сажает цветы перед домом, подстригает декоративные деревья, высаженные в населенной части острова, Робинзон растопил пчелиный воск в терпентинном масле, окрасил его соком кверцитрона (красильный дуб) и получил приятного цвета мастику, применение которой несколько затруднил тот факт, что на острове маловато мебели, а паркет отсутствует вовсе. В конечном счете он придумал, как с нею поступить: Пятнице вменено в обязанность натирать мастикой гальку и булыжники главной дороги, ведущей от пещеры к Бухте Спасения, — по ней Робинзон прошел в первый же день своего пребывания на острове. Историческая ценность этой магистрали, по его мнению, вполне оправдывала затраченные на нее тяжкие труды, которые даже слабый дождик сводил на нет и которые он возложил на Пятницу лишь после долгих сомнений в их целесообразности.
И все же арауканец сумел снискать милость своего хозяина несколькими удачными выдумками. Одной из серьезных забот Робинзона была проблема уборки мусора и уничтожения пищевых и строительных отходов таким образом, чтобы не приваживать стервятников и крыс. Робинзон никак не мог изобрести идеальный способ, который бы полностью его удовлетворил. Закопанное в землю извлекали наружу мелкие зверьки, выброшенное в открытое море вновь возвращал прилив, а при сжигании отбросы давали омерзительно едкий дым, что надолго пропитывал стены дома и одежду. Пятница придумал обратить на пользу дела прожорливость красных муравьев, целой колонией обитавших на расстоянии одного броска камня от Резиденции. Пищевые отходы, положенные в центр муравейника, казалось, тут же обретали вторую, внешнюю жизнь: шевелились, подрагивали и непонятно как таяли прямо на глазах, оставляя после себя одни кости — голые, сухие, идеально чистые. is Пятница также оказался великолепным метателем болас — трех круглых камней на связанных вместе шнурках. Брошенные опытной рукой, болас вращаются на лету, как звезда о трех лучах, а встретив на пути препятствие, туго обхватывают его. Сперва Пятница использовал болас, чтобы стреноживать коз, которых ему надо было доить, лечить или резать для еды. Потом он стал творить с их помощью истинные чудеса: ловил косуль и даже водяную птицу. И наконец, он доказал Робинзону, что, увеличив число камней, можно превратить болас в страшное оружие, способное наполовину задушить врага и раздробить ему грудную клетку. Робинзон, постоянно опасавшийся возвращения мстительных арауканцев, был очень благодарен Пятнице за то, что тот пополнил его арсенал этим бесшумным и вдобавок легко изготовляемым смертоносным оружием. Они долго тренировались в метании болас на морском берегу, используя в качестве мишени ствол дерева толщиною с человеческий торс.
В первые недели, последовавшие за появлением Пятницы, управляемый остров вновь обрел для Робинзона былую привлекательность, ибо, найдя себе подданного, он сделался настоящим Губернатором, генералом, пастором… Ему показалось, что присутствие нового человека сообщит организованной им жизни оправдание, уверенность и равновесие, которые навек избавят остров от грозящих ему бед; так некоторые корабли тогда лишь остойчивы в море, когда имеют тяжелый балласт в трюме. Робинзон даже стал опасаться, что постоянная тревога, не покидавшая обитателей острова, и одновременно переизбыток съестных припасов, от которых ломились склады и амбары, таят в себе определенную угрозу; он начал подумывать, не устроить ли какие-нибудь праздники или торжества, сопроводив их обильными трапезами и возлияниями. Правда, он подозревал, что это последнее соображение — на самом деле весьма чуждое духу управляемой им территории — было тайно внушено ему ностальгией по «другому острову», скрытно дремавшему и утверждавшемуся в нем самом. Быть может, эта же ностальгия и мешала ему наслаждаться рабским повиновением Пятницы, побуждая иногда доводить его, дабы испытать, до крайних пределов.
Дневник. Он явно рабски покорен мне — казалось бы, странно жаловаться на такое обстоятельство. Но в этой покорности таится совершенство автомата, которое пугало бы меня, если бы — увы! — не его по-детски беспощадный смех, который он не в силах сдержать и который нежданно обнаруживает сидящего в нем беса. Беса? Да, Пятница — настоящий бес. А может, и два беса разом. Ибо нужно признать, что помимо его дьявольского веселья он одержим еще и мною самим, который живет, действует и мыслит в нем.
Глупо было бы рассчитывать на нормальный разум у цветного — цветного вдвойне, должен я добавить, поскольку он и индеец, и негр. Но он мог бы по крайней мере испытывать хоть какие-нибудь чувства. Увы! Если не считать идиотской, пылкой до неприличия нежности к Тэну, у него нет других привязанностей. По правде говоря, меня мучит подозрение, в котором необходимо, хотя и трудно признаться; я никогда не рискну сказать ему: «Люби меня!», ибо прекрасно знаю, что впервые мой приказ выполнен не будет. И однако у него нет причин не любить меня. Я спас ему жизнь — случайно, конечно, но он-то этого не подозревает. Я научил его всему, и в первую очередь труду, который есть высшее благо человека. Да, я его бью, но должен же он понимать, что это делается для его же пользы. Впрочем, и в отношении побоев он ведет себя совершенно непредсказуемо. Однажды, когда я объяснял ему, правда весьма раздраженно, как нужно очищать от коры и разрезать вдоль ивовые прутья для плетения корзин, я слишком энергично взмахнул рукой. К великому моему изумлению, он отскочил на шаг, заслонив локтем лицо. Но ведь нужно быть безумным, чтобы ударить человека в тот момент, когда ему преподают сложное ремесло, требующее наивысшего прилежания. Увы! Все говорит о том, что в его глазах я и есть безумец — везде и во всем, и днем и ночью. Тогда я ставлю себя на его место, и меня пронизывает жалость к этому беззащитному мальчику, заброшенному на пустынный остров и ставшему игрушкой в руках безумца. Но мое положение еще хуже: в своем единственном товарище я вижу себя, и это кривое зеркало являет мне отвратительного монстра.
Устав оттого, что он безропотно исполняет возложенные на него поручения, нимало не интересуясь их смыслом и результатами, я решил выяснить причину этого. И поручил ему самую дурацкую работу, которая на всех каторгах мира считается наиболее унизительной: вырыть яму, рядом — вторую, чтобы свалить в нее землю из первой, рядом третью, чтобы свалить в нее землю из второй, и так далее. Он трудился целый день под раскаленным добела небом, в удушливом зное. Тэну этот исступленный труд показался увлекательнейшей игрой. Из каждой ямы поднимались терпкие, одурманивающие запахи. Стоило Пятнице на миг выпрямиться, чтобы смахнуть пот со лба, как пес кидался на кучу вырытой земли, Он зарывался мордой в рыхлые комья, сопя и фыркая, точно тюлень, потом начинал лихорадочно рыть, отбрасывая землю задними лапами. И наконец, попрыгав возле ямы с жалобным повизгиванием, в пароксизме возбуждения снова кидался на кучу земли, опьяненный незнакомыми испарениями, поднимавшимися от влажных глинистых комьев, туда, где темный перегной мешался с молочным соком срезанных корней, как смешиваются жизнь и смерть в недрах земли, на определенной глубине.
Так вот: сказать, что Пятница не возмутился этим бессмысленным занятием, — значит не сказать ничего. Мне редко приходилось видеть, что-бы он трудился с таким беспримерным усердием. Вдобавок он вкладывал в свою работу какое-то беспечное веселье, полностью обессмыслившее ту альтернативу-ловушку, в которую я хотел поймать его: либо Пятница сам придурковат, либо он считает безумцем Робинзона. Веселье это побудило меня искать разгадку в чем-то другом. И теперь я спрашиваю себя, не означал ли восторженный танец Тэна вокруг и внутри развороченных ран на теле Сперанцы моего бесславного поражения и не совершил ли я непростительную глупость, когда пожелав просто-напросто унизить арауканца, выдал ему тайну розовой ложбины…
