Время и место - Трифонов Юрий Валентинович (читаем книги TXT) 📗
За круглым столом, за которым не раз сиживал Антипов, а до Антипова Мирон, а до Мирона еще какие-то товарищи, может быть, даже Борис Георгиевич, теперь сидел черный, коротко стриженный Феликс Гущин и смотрел неулыбчиво, застылым взглядом. Эта застылость не означала ничего плохого, Гущин всегда смотрел так.
– Те же и пропащая душа, Саша Антипов, – сказала Сусанна. – Надеюсь, вы не имеете ничего друг против друга? Или, как теперь говорят, вы м о н т и р у е т е с ь?
– Вполне, – сказал Антипов.
– Мгм, – подтвердил Гущин.
Пожали руки. Гущин был странный тип, держался особняком, был неразговорчив, а если разговаривал, то не о том, о чем говорили все, а о чем-то своем, нелепом. Голос у него был тихий, и он будто совсем не заботился о том, чтобы его слышали и понимали. Писал стихи, вроде бы неплохие, но какие-то несуразные, никчемные, печатать их было нельзя – так говорили ребята из семинара. Кроме того, Гущин занимался боксом, носил на пиджаке значок мастера спорта, но Мирон утверждал, что значок липовый, Гущин не боксер, а визионер, галлюцинирует, воображает себя Метерлинком. Гущин приносил в институт перчатки и после лекций предлагал желающим поучиться боксерским приемам, стойке, ударам, тому, что может пригодиться на улице. Раза два и Антипов соблазнялся на такие уроки, но Мирон его высмеял. Сусанна щебетала, разливая портвейн:
– Чудесно, что вы монтируетесь, слава богу, я устала от несоответствий. Вы все такие особенные, каждый сам по себе, каждый с комплексами. Я думала, только у нас, баб, бывают всякие квипрокво, а теперь вижу... Вижу, вижу! – Хохотала, грозя Антипову и Гущину пальцем, точно уличая в плутовстве. – Вы хуже нас, мальчики! Намного хуже, должна вам сказать! Но все равно люблю вас, дурачков...
И обнаженной рукой то ли шлепала, то ли гладила Гущина по плечу.
– Правда, любишь? – спросил Антипов, закусывая крабом.
– Люблю. Вы как кутята, ей-богу, тычетесь со своими папочками, тетрадочками туда-сюда, как слепые, беспомощные, а вас гоняют. Только и делают, что гоняют, бедных... Ха-ха... Хи-хи, боже мой, грех на вас обижаться... – Прыскала со смеху, на глазах были слезы, и все старалась выгнуться попрямей, выставить горделиво свою шею почтовой марки. Никогда он не видел ее в таком состоянии. – Честно, мальчики, я вас уважаю. Я думаю, какую надо иметь адскую силу воли и несокрушимое честолюбие, чтобы, несмотря ни на что, вопреки всем очевидностям рваться...
Тут Гущин прервал оскорбительную фразу – не нарочно, а потому, что думал про свое, – и произнес:
– Человек должен бояться одного – самого себя. Не так ли? Ты, Саша Антипов, должен бояться Саши Антипова. Вы, Сусанна Владимировна, должны бояться Сусанны Владимировны...
– Что ты мелешь? Остановись! Вздор! – Она чмокнула Гущина в щеку. – С какой стати мне бояться себя? Бояться такой милой, доброй, все еще обаятельной женщины? – И опять хохотала, прыскала, горела пятнами, точила слезы и вытирала глаза пухлым запястьем. Антипов видел, что пришел зря. Все же заговорил: где бы достать командировку? Никого в Москве нет, Ройтек уехал. А командировка нужна смертельно. Сусанна предостерегающе вскинула раскрытую ладонь. – О делах не надо! За деловые разговоры штраф. Антипов, почему ты такой деловой?
«Ну вот, она навеселе, плохо соображает. Не надо было начинать».
– Нет, Антипов, милый, ответь: почему ты такой деловой? А? Приходишь только по делу? – Она дергала его за руку, требовала ответа, а пылавшее лицо ежемгновенно менялось: то улыбалось, то смотрело вдруг неприязненно. – То устраивай тебе Ромку Ройтека, то еще кого-то, то командировку... Всему учи, во всем помогай... А мне надоело, хочу, чтоб меня учили, мне помогали. Нельзя же так, Сашенька, исключительно на деловой почве...
Он краснел и мялся, униженный.
– Почему ты молчишь? Опровергай меня. Скажи: «Дорогая Сусанна Владимировна, это ложь...»
– Да что опровергать... – пробормотал Антипов.
– Вот за это люблю: за то, что честный и простодушный. Такой честненький, простодушненький эгоистик. В тебе много детского. Но ты себя воспитывай, вот бери пример с Феликса. Ему ничего не нужно. Художник и дела – это гадость, это плебейство. Я вас прошу, мальчики, я умоляю, не будьте деловыми... Правда, Феликс?
– Что? – Феликс глядел нездешними очами в пространство между Сусанной и Антиповым и вдруг заговорил стихами: – Когда я был маленький, мне было совсем легко, зимой я ходил в валенках, а летом пил молоко...
Сусанна закрыла глаза. Потом было стихотворение об атомном взрыве, о конце мира. Сусанна, видно, уже слышала эти замечательные стихи, потому что шепотом комментировала:
– Больше всего он боится бомбы... Тотальная смерть... А тут когда...
Антипову стихи показались скучными. Когда он поднялся уходить, Гущин пригласил его во вторник в институт: там пусто, можно в зале позаниматься. Перчатки он принесет.
Сусанна вдруг бросилась уговаривать Антипова остаться, обнимала его могучей рукой за шею и другой рукой, вцепившись в Гущина, тянула того зачем-то из-за стола. Освободиться было непросто. Знакомый душный запах духов одурял Антипова. Она говорила, что не хочет, чтоб они расставались, Антипов и Гущин, пусть они будут оба вместе всегда и во всем, они такие разные и так монтируются. Если сейчас все они расстанутся, будет невероятно глупо. Но Антипов проявил твердость и вырвался на простор прихожей.
Сусанна завязывала на его шее распустившийся галстук и, близко глядя в глаза, негромко, трезво сказала:
– Не огорчайся, командировку мы сделаем. «Молодой колхозник» подойдет?
– Да, – сказал Антипов.
– Вот и хорошо, все будет в порядке. Ты только попроси Бориса Георгиевича, чтобы написал рекомендацию, а мы сделаем письмо. Будь здоров, милый. – Она поцеловала его в щеку. – Не пропадай! – И слегка подтолкнула в спину, когда он шагнул за порог.
Гимназическая подруга тетки Маргариты принесла пакет – дневники погибшего мужа, который в давние времена дружил с Костиным. Надо было Костину передать. Разговор об этом велся давно, но подруга – Татьяна Робертовна, тетка звала ее Таней – была до странности нерешительна, колебалась, мучилась, то готова отдать, то раздумала, и если уж раздумала, то требовала, чтоб Антипов не обронил Борису Георгиевичу ни словечка. Так тянулось зиму, весной Татьяна Робертовна заболела, пролежала в больнице три месяца и теперь решила наконец драгоценность отдать. Почему именно Борису Георгиевичу? Ведь Костин вел себя не вполне безукоризненно по отношению к Мише, то есть к Михаилу Ивановичу Тетерину, мужу Татьяны Робертовны. Они дружили в юности, потом Миша внезапно – после совершенно блестящего успеха «Аквариума» – стал знаменитым, Борис ревновал, произошло охлаждение, а затем случилась трагедия, и Борис проявил себя, ну, скажем, не на сто процентов джентльменом. Антипов ничего об этом не слышал. Разумеется, в литературном мире об этом не знают. Антипов не принадлежит к литературному миру. Он пока еще в предбаннике. Так вот, ничего ужасного Боря Костин не совершил, кроме малости: снял фамилию Миши на общей пьесе, написанной в тридцать четвертом году. Вероятно, так велели. Но все равно Татьяне Робертовне стало невозможно с ним встречаться, он тоже не горел желанием, сначала позванивал, потом оборвал, но какие-то деньги, отчисления за пьесу, переводил почтой. Пьеса патриотическая, она шла во время войны. Сейчас почти не идет. Вот, собственно, вся подоплека, отчего Татьяна Робертовна сомневалась и колебалась. А теперь решилась из-за своего состояния. Тетка Маргарита возразила: какое особенное состояние? Выписали из больницы, вид отличный, не надо на себя наговаривать.
– Я долго не проживу.
– Татьяна! Зачем ты так говоришь? – воскликнула тетка Маргарита сердито и одновременно плаксиво. – Пожалуйста, не говори так. Тем более что неправда.
– Правда. Родственников у меня нет, наследников тоже. Литературный музей брать не хочет. Кому оставить? Жива, правда, первая Мишина жена, но ты ее знаешь, я не могу с ней. Лучше уж Боре. Ведь он не враг, он не предал, просто немного струсил.
