Мое дело - Веллер Михаил Иосифович (читать книги онлайн бесплатно полностью без сокращений TXT) 📗
4. Все уладится
Я твердо стал на четыре страницы в день (ночь). В пересчете на английский это равно тысяче слов – классической норме профессионала. И занимало у меня четыре часа. Как раз – период полного внимания. О «проблеме пятого часа», когда мозги устают, хорошо известно шахматистам.
Мучения стиля прекратились. Слова легко и ловко сплетались друг с другом. Связность собственного изложения меня восхищала.
Я перестал добиваться алмазного штриха и алмазного блеска. Я разрешил себе гнать черновик – заготавливать глину. С утра я начинал ждать вечера. День уходил на дружески-деловые встречи, ориентированные к поиску варианта: прописка!
И перевалил Новый год, и лежал снег, и солнце стало пробиваться горизонтально поздними утрами ближе к полудню. Я просыпался и видел в голое окно розовые крыши, и штриховку тополиных ветвей, и церковный купол за ними, и жизнь была прекрасна. И оставалась горбушка батона, чай, сахар и сигареты, а в кухне можно было нагреть на газе кастрюлю воды и вымыться в ванной из таза.
Сюжетов у меня за прошедшие года скопилась чертова прорва, сотни две. Я лежал в полудреме и раскуривал очередной до неожиданного и желанного щелчка. Щелчок отдавался в голове, в груди, я вскакивал и ходил по улицам.
Овеществление человеком изображения – ход старый и бродячий. Восходит к Пигмалиону и прочему. Так что мой обычный гражданин, научившийся доставать из картин реальные предметы, меня не устраивал.
Я сделал его маленьким человеком, наивным простаком. Такой Акакий Башмачкин плывет по течению и как телекамерой дает видеть всю картину окружающего. Моя деспотичная соседка звалась Чижова, и герой получил фамилию Чижиков. Согласен – нехитрый ход.
А имя – Кеша. Кирюха то есть. Простофиля, значит, наивный и незадачливый. Сегодняшним языком – лох. Вот с таким подтекстом эти имена могли у нас произноситься и заменяться.
И он решил разобраться в феномене. И обратился к художнику, ученому и священнику. И не дали ему ответа ни искусство, ни наука, ни религия. И никого он не интересовал. Все заняты своими задачами. И никто не видит чуда у себя под носом. А чудо творит обычный маленький человек. Но никто даже не допускает такой возможности.
А дома у него все не ладится. И с работы выгоняют. И он решает уйти в прекрасный вымышленный мир, созданный искусством, воображением: дезертировать в идиллический лесной пейзаж художника с выставки и остаться там жить.
И прячется в зале, и ночью лезет тайком в раму сквозь холст. И ошибается, или картину заменили: он попадает в бой! в кровь и грязь! в революцию и гражданскую войну! на рубеж смерти с винтовкой в руках! И он стреляет.
Нет идиллии!!! Нет ухода!!! Нет мира!!! Ты хочешь жить? Так иди и воюй! Целься и стреляй! Никто никогда не пожалеет маленького безобидного человека, а чудо ведет только к тому, чтоб ты стал мужчиной и воином!
В отличном приподнятом настроении я написал двадцать рукописных страниц этого рассказа за четырежды четыре ночных часа. Язык был легок, а в концовке – жесток. Но тут слова меня не заботили. Я знал, что вернусь к этому рассказу. Через полгода или год. И перепишу его до шедевра.
...И был эпиграф. «Все уладится, образуется, /виноватые станут правыми». В том смысле, что ничего не уладится! Я знал, что в чистовике эпиграф не поставлю. Это был Галич. Эмигрировавший в Париж диссидент. Мы все его пели... Потому такое название.
Интермедия. Откуда берется материал
К тому времени я уже до фига знал. Я жил на Украине, на Дальнем Востоке, в Забайкалье, в Белоруссии, в Ленинграде. Я был в стройотрядах на Мангышлаке и в Норильске, я зайцем гонял через Союз до Камчатки и прошел в Долину Гейзеров, Я шабашил в тайге и кочегарил сутки через трое в одном институтике. Работал старшим пионервожатым, и воспитателем группы продленного дня, и младшим редактором, и учителем. Я понимал и помнил охоту, стрельбу, бокс, парашют, гимнастику, топор и бензопилу. Три года по четвергам меня учили ремеслу артиллериста, три месяца по ночам я упирался монтажником на «Лентелефильме». Полгода я бичевал по всей Средней Азии, и два месяца шел по всему Черноморскому побережью от Измаила до Батуми. Я мог управлять планером, вязать три десятка морских узлов, шкерить рыбу, не блевать в качку и клянчить мелочь на улице. Я видал в гробу всех, кто ниже меня ростом! Так говорили в детстве у нас во дворе.
Поэтому я знал, куда наводить на танк перекрестие прицела и где у пушки спусковой рычаг. И как «с оттяжкой» кидать гравий с лопаты, и как чуть наклоняется относительно плоскости удара лезвие топора перед тем, как вогнать его в ствол дерева, и как проводница дальнего поезда делает себе душ в служебном туалете: из консервной банки, истыканной в дуршлаг гвоздиком. И как здороваются незнакомые люди на базаре и проливают пару раз заваренный чай через чайничек.
Знать всё было безумно интересно. Нормальное желание, естественное и бескорыстное. Писатель невозможен без любопытства и жадной любви к разным разностям людских работ и жизней.
Коллизия рассказа – придумывалась. И сажалась на наиболее подходящий материал, известное мне поле реалий.
5. Апельсины
И вдруг – вдруг? – вдруг???!!! – вдруг... – через пару месяцев четко отчеканенные фразы стали появляться словно сами собой. Это бывало редко. Очень. И потом их все равно приходилось чистить и шлифовать, если я хотел сразу довести фразу до ума. Заразу по приказу. Вы понимаете.
И тогда я вспомнил сентябрьский день. Я провел его в прострации. Хотел понять, как жить дальше. Ходил по городу и ловил флюиды пространства. Пытался определить свое место в системе координат. Координаты были дерьмо.
«Реальность отковывала его взгляды, круша идеализм; совесть корчилась поверженным, но бессмертным драконом; характер его не твердел».
О-па. Эволюция личности и характеристика эпохи давалась через метафоризированную психологическую деталь. Теза, антитеза и синтез оказались разнесены по разным уровням.
А кто, братишечки, помнит сейчас фразу: «Они были потомками коммунаров, и политика давалась им легко»? Было у кого учиться, было.
Я написал двухстраничный рассказ за два часа, и доставил себе наслаждение потратить следующую ночь на доводку его до ума. И когда вернулся к нему три года спустя – потратил еще неделю, но в общем он был уже совершенно готов за те две ночи.
Следовало определить себе критерий. Отковать гвоздь. Установить планку. Чтоб не сползти в компост. Теперь я мог гнать болванку будущего рассказа с любой приблизительностью и небрежностью, абы сюжет до конца изложить. Но я знал, какова должна быть плотность настоящей работы.
6. Небо над головой
Бессонница обнаружилась через месяц. Я удивлялся и не понимал. Раньше мне было это абсолютно неведомо. А тут я лежал часами, и засыпал только в полдень. Мне было двадцать пять, и никаких ограничений по здоровью.
Это детали. А вообще была отличная композиция рассказа о любви. Она – средних лет, хороша для этих лет и вполне благополучна во всем. И рассказ об ее жизни перемежается цитатами из его писем – как он ее любил когда-то. Здесь ей тридцать пять, а там ей семнадцать, и ему семнадцать, и восемнадцать, и двадцать, и он ей все писал, надеясь когда-нибудь на встречу и взаимность.
А она ничего этого не вспоминает сейчас.
И не может вспомнить. Он ей эти письма не посылал.
И не пошлет. Он давно погиб.
А она живет своей благополучной и счастливой жизнью, и никогда ничего не узнает. А вообще он был пэвэошник, и в том, что небо осталось мирным, есть и капля его заслуги, и его жизнь.
Когда-то у меня был школьный друг. И он писал мне о своей любви к девушке. И я сохранил его письма. Это были хорошие письма.
И я достал из коробки эти письма и стал выделять из них предложения и абзацы, нужные по ходу и смыслу рассказа. И – ничего не получалось! Ложась в текст – слова менялись!!! Исчезала сила, искренность, страсть, интонация! Чужеродны и неуклюжи они делались!
