Попутчики - Горенштейн Фридрих Наумович (книги онлайн без регистрации txt) 📗
— Зайдёмте в ресторан, Олесь, — сказал я Чубинцу, — выпьем пива.
Олесю предложение не понравилось, может, он опасался опоздать на поезд, а может, боялся ресторанных цен.
— Не люблю я эти железнодорожные рестораны, — сказал Чубинец, — лучше в буфете зала ожидания бутерброд с холодной котлетой купить.
— Вы же не едите котлет, Олесь.
Он махнул рукой.
— Ем, уже давно ем. Меня самого, знаете, жизнь так через мясорубку прокрутила, что одной-двумя котлетами ничего не изменишь. Да и не рационально теперь людей в пищу употреблять. У свинины или говядины другого предназначения нет, а человечина для другого используется.
Выглядел Чубинец крайне подавленным и усталым. Сказывалась и бессонная ночь. Мы оба успели несколько раз зевнуть. Первым начал я, вызывая на зевоту соавтора.
— Выпьем пива, иначе заснём не вовремя, — сказал я, — приглашаю вас, Олесь. Пиво здесь в Казатине бердичевского пивзавода. Лучше пильзенского, уж поверьте мне, опытному путешественнику и пивопотребителю.
Мы вошли в большой, по-старокупечески пышный ресторан и сели за столик с грязной скатёркой. На скатёрке остались красноватые жирные пятна, кисло пахнущие томатом.
— Не люблю железнодорожные рестораны, — сказал Чубинец, покосившись на пятна, — хуже гостиничных.
Очевидно его мучили неприятные воспоминания со станции Бровки.
— Не волнуйтесь, Олесь, — сказал я, — в борщ иногда плюют невоспитанные люди, но чтоб плевали в пиво, никогда не слыхал.
Я хорошо заплатил официанту, он поменял скатерть и быстро принёс свежее пиво. Закусывали мы, конечно, рыбкой местного производства, довольно вкусной, но слишком пересоленной. Выпив и закусив, Чубинец вдруг заговорил о своей семье.
— В пятьдесят седьмом году приглянулась мне девушка из финотдела, Галина. Поженились. Живём до сих пор. Дочь у меня, Лена, очень красивая, хорошо воспитанная. В пятьдесят седьмом году как раз меня вызвали и объявили, что судимость снята. Легче стало. Ведь с этой цифрой 37 на весь паспортный листок сколько я муки испытал, какие унижения. Когда наш театр гастролировал в Киеве, Минске, Москве (было и такое, в каком-то московском доме культуры играли в 52 году), так вот, когда гастролировали в больших городах, где мне проживание запрещено, то меня не поселяли в гостиницах, и я должен был ночевать на вокзалах, потому что частник меня б тем более не принял с моей 37. Иногда я с шоферами грузовиков договаривался, чтоб пускали меня в кабину к себе ночевать. А сам шофёр шёл в гостиницу вместо меня, на оплаченную мной койку.
Мы с Чубинцем выпили ещё по кружке и закусили салом. Конечно, это не настоящее местное сало, однако здесь и на вокзале сало довольно вкусное.
— Мне сала нельзя, — сказал Чубинец, — от жирного давление повышается и суставы болят. Ноги у меня в ссылке простужены.
Я посмотрел на часы, у нас оставалось ещё минут двадцать, и попросил любезного, хорошо оплаченного официанта быстрее принести порцию яичницы с колбасой по-казатински, как значилось в меню. Яичница по-казатински была густо посыпана перцем, но Чубинцу это понравилось.
— Сейчас жизнь, конечно, лучше стала, — говорил он, жадно, по-голодному жуя, — в прошлом году жена, как работник финотдела, получила квартиру в две комнаты. Кухня неплохая, туалет с ванной. Однако дом возле автопарка и элеватора. День и ночь гудит и скрипит. Пробовали меняться, никто не хочет, а жить там нельзя. Нервы не выдерживают.
— Давайте быстрей, Олесь, — сказал я, — допьём пиво, а то опоздаем.
Выбрал я столик специально у окна, откуда видна была киевская платформа и почтовый вагон нашего поезда, откуда выгружали ящики и тюки. Работа была в разгаре, и по кружке ещё вполне можно было употребить. Мы опрокинули бокалы, вытерли с губ пену и когда одновременно глянули в окно, то оказалось, работа по сортировке почти завершена, почта уложена на тележку и катит по платформе, а поезд наш тоже медленно движется мимо платформы. Мы с Чубинцом вскочили и выбежали… Выбежали — это я, конечно, шучу. Вам приходилось когда-нибудь догонять свой поезд, когда партнёр ваш хромой? Если б я сам побежал изо всех сил на своих достаточно крепких ногах, то пожалуй успел бы вскочить в последний вагон. Но в знак солидарности с соавтором я просто оказался рядом с ним на платформе, провожая взглядом последний вагон, который нервно постукивал на стрелках. Я не претендую на новизну ситуации, ситуацию эту часто эксплуатировали в кинокомедиях, тем более что Чубинец стоял с зажатой в руке ресторанной вилкой. Чубинец сразу заволновался, начал трясти палкой и угрожать какими-то жалобами на казатинское железнодорожное начальство. Однако я не потерял хладнокровия.
— Во-первых, Олесь, — сказал я, — оближите с вилки остатки яичницы и выбросите вилку в мусорный ящик, а палку возьмите вместо вилки в правую руку, иначе от волнения вы можете упасть. Во-вторых, благодарите железнодорожных воров, из-за которых мы захватили с собой пиджаки с деньгами и документами, а не выскочили в одних рубашках, сунув в задний брючный карман трёшку на пиво.
Подобным образом, здраво рассуждая вслух, чтоб самого себя успокоить, ибо меня тоже грызло возмущение порядками и пугала перспектива застрять в Казатине, подобным образом рассуждая, я с Чубинцом двинулся на поиски какого-либо должностного лица. Мы долго ходили, пытались заговорить с железнодорожными личностями, совались в какие-то окошки, и в конце концов я, Феликс Забродский, умевший сохранять хладнокровие даже в семейных ссорах, стал предельно нервным, впиваясь время от времени собственными ногтями в собственные ладони. Ну, а о Чубинце и говорить не приходится. Мне кажется, хромой человек, постоянно носящий с собой палку, находится под её, палки, влиянием и многие нервные ситуации хочет ею, палкою, решить. За время, пока нас, отставших от поезда, гоняли от одного окошка к другому, Чубинец трижды, не думая о последствиях, хотел ударить палкой сначала женщину-кассира, потом дежурного по вокзалу, а потом станционного милиционера. Я сдерживал его с трудом и, понимая невозможность и бесполезность подобного действия, утешался разными русскими ругательствами китайского происхождения. Напоминаю, кто забыл, и подсказываю, кто не знает, — весь знаменитый русский мат китайско-монгольского происхождения, и до монголо-татарского ига русский народ этого мата не имел, что невозможно себе вообразить. Главное трёхбуквенное ругательство по-китайски обозначает просто мужчина.
Именно такого мужчину по-китайски в форме милиционера мы встретили на шепетовской платформе. Забрели мы на шепетовскую платформу случайно, от усталости и отчаяния. Шепетовская платформа гораздо провинциальней, тише и темней киевской. Расположена она не с фронтальной, а с тыльной стороны казатинского вокзала, где всё попроще, и на железнодорожной платформе стоял один единственный милиционер, толстый и неторопливый ветеран. Заговорил он с нами, нервными, спокойно и лениво.
— Чого? Як? Чому?
В таком темпе только по шляху на волах ехать в соломенном брыле, а не дежурным милиционером работать на нервной, бессонной, узловой станции. Я видел, как дёрнулась палка в руках у Чубинца, которого, кстати, этот огромный мужчина по-китайски мог совместно с палкой перешибить одним ударом. Милиционер, однако, не стал нас перешибать, скручивать и уводить, а наоборот, так же лениво, но толково всё нам объяснил и успокоил.
— То вы з двадцять сьомого, хлопци? Та двадцать сьмый ж маневруе. Вин зараз биля шепетовськой платформы буде, хлопци.
На радостях я вытащил пачку американских сигарет CAMEL — Камель — и решил ему подарить, но милиционер отказался.
— Нам это запрещено, — сказал он, переходя перед лицом чужестранных сигарет с родного украинского на государственный русский язык, — это что? Самел, — прочёл он, — я когда-то немецкий в школе учил. Самел — это по-нашему Самуил, значит Сёма? Это имя хозяина фирмы?
— Нет, это имя любимого верблюда хозяина табачной фирмы, — ко мне опять вернулась уверенность и хорошее расположение духа.
