Переводчик - Евстигней И. (хорошие книги бесплатные полностью txt) 📗
Утром я проснулся от неуемного гомона птиц. Равнодушно посмотрел, как сосед по комнате украдкой пытается включить мой планшетник. Ну-ну, пусть попробует. Идиот. Мой планшет предан мне, как самая верная собака. Лениво закрыл глаза и блаженно вытянулся под одеялом. Эх, поспать бы ещё пару часиков. Не надо было философствовать вчера полночи. А теперь… пора.
Перед завтраком я успел навестить своего первого подопечного Шаха Гиль-Дяна. Бывшего переводчика, а ныне безнадежного пациента психокоррекционного центра я застал ныряющим в бассейне с морской водой – видимо, обрушение нейронных сетей не затронуло моторные навыки. Что ж, это радует. Я присел на бортик и помахал ему рукой. Никакой реакции. Он даже не посмотрел в мою сторону. Ах так, ну ладно. Попробуем зайти с другой стороны. От каких там у него языков крыша съехала?
– Исссса!.. (Привет!) – прошипел я на языке свистящих. Безрезультатно.
– Доктор… Тхинь, – пожилая медсестра с уставшим взглядом, наблюдавшая за больным, покачала головой. – Всё это бесполезно.
Ну и пусть бесполезно. Попытка не пытка. Что там у нас ещё? Арабский?
– Ассаляму алейкум!
Тишина.
– Шах, салям!!! – крикнул я ещё громче.
– …салям… – вдруг донеслось едва слышное из бассейна.
От неожиданности я покачнулся и чуть было не рухнул в воду. Вот это да, у меня получилось!!! Он мне ответил! Я оглянулся на медсестру, но та отошла к креслу за полотенцем и не была свидетелем моего триумфа. Надо закрепить успех!
– Киф халяк? (Как дела?) – снова крикнул я.
На этот раз тишина. Мертвая и абсолютная. Лишь тихие всплески воды и бессмысленный взгляд в ответ.
Я вздохнул и поднялся на ноги. Жаль, братишка, что у меня нет времени с тобой повозиться. Думаю, ты вовсе не так безнадежен, как они утверждают…
После завтрака я пошел в главный лечебный корпус. Доктора Чаня на месте не оказалось, но вчерашняя аппетитная медсестричка-администратор подтвердила, что мне выдано суточное разрешение на доступ к пациентам так называемого желтого сектора. Она подошла ко мне почти вплотную, так, что, мне показалось, я ощутил через халат её твёрдые соски (провоцировала специально?), и прилепила на мой бэдж дополнительный жёлтый кругляш. От молодой женщины исходила такая волна сексуальности, что я почувствовал – ещё мгновение, и я прижму её к этому столу и… и, Алекс, блин, озабоченный ты кобель! Права была Аля, и Кьёнг тоже прав. Сейчас провалишь нахрен всю свою «операцию». Давай ноги в руки и мотай отсюда, да побыстрее. Искать своего профессора Линга.
Через пару минут я уже шагал по широкой аллее, безуспешно стараясь избавиться от маячивших перед глазами упругих медсестричкиных прелестей. Знаешь, Алекс, вот честно – порой складывается впечатление, что тобой управляет не голова, а твой член. Ты вышел на финишную прямую. Сейчас ты встретишься с человеком, ради разговора с которым ты поставил на кон свою свободу и, возможно, даже свою жизнь, и узнаешь всё… А ты идешь и мечтаешь о плотских утехах с фигуристой медсестричкой!
На входе в закрытый сектор восседал дюжий санитар с габаритами старинного шифоньера (видать, несмотря на всю идиллию, здесь всё же требуются и такие!) и задумчиво-медитативным лицом. Я спросил у него про профессора, и тот невозмутимо ткнул пальцем в сторону приземистого здания, где располагался местный музыкальный холл…
…и где сейчас сидел и слушал музыку несчастный больной человек, лишенный всего – своей прежней жизни, своих любимых людей, самого себя… человек, который должен был рассказать мне всё.
Только вот что именно "всё"? На самом ли деле существует тот пресловутый третий слой? Или… или то, что ты хотел знать с самого начала, что терзало тебя и безжалостно толкало вперед… мучительное желание узнать, правда ли то, что профессор написал на этом треклятом третьем слое? На третьем слое, на котором говорят с богом…
День выдался знойным, солнце нещадно выжигало землю, оплавляя контуры зданий, деревьев и фонарных столбов. Чтобы срезать путь, я поперся прямиком через открытую спортплощадку, в центре которой дрожало студенистое знойное марево, и ввалился в ампирную полутьму музыкального холла весь мокрый от пота, жадно глотая ртом воздух. Но и здесь было душно, невыносимо душно. Я прошел через жаркий вестибюль к высоким распахнутым дверям. В концертном зале сидело человек двадцать. Со сцены лилась странная психоделическая мелодия, но, прислушавшись, я понял, что странным было только её исполнение, сама же мелодия была хорошо знакомой. Симфония номер четыре в ре минор, написанная тихим и невыносимым гением по имени Роберт Шуман, всю жизнь гонимым с места на место безотчетным страхом, самой ужасной мыслью, которая только может быть у человека – «что будет, если ты никогда больше не сможешь думать?». Мыслью, которая оказалась пророческой…
Я прошел по проходу и тихо сел рядом с пожилым человеком, на которого мне указала медсестра у двери. Он посмотрел на меня покрасневшими воспаленными глазами и молча перевел взгляд снова на музыкантов. Я тоже посмотрел на сцену и болезненно содрогнулся. На сцене играл оркестр местных пациентов, и та вдохновенность, с которой они отдавались музыке, да-да, именно эта отрешенная вдохновенность, и ничто другое, делала их душевные недуги ещё более заметными, кричащими, превращая концерт во внушающую ужас средневековую мистерию, взывающую к безжалостному, вечно умирающему и воскресающему богу…
Я мягко тронул профессора за рукав пижамы, оказавшейся почему-то дикого ярко-розового цвета.
– Профессор Линг, добрый день. Меня зовут Алекс. Я переводчик. Мне очень нужно с вами поговорить.
Человек в нелепой пижаме оторвал взгляд от сцены, медленно повернулся ко мне и, совершенно спокойно – а ты, Алекс, ожидал, что он будет вопить и биться головой о стену? – ответил:
– Да, конечно, юноша. Пройдёмте в вестибюль, чтобы не мешать музыкантам и слушателям наслаждаться этой чудесной музыкой.
Солнечные лучи заливали просторный вестибюль через высокие окна, небрежно задернутые тяжёлыми бордовыми шторами. В горячем воздухе плясала иссушенная вывевка пыли. Я сидел рядом с профессором Лингом на жёстком неудобном кресле и слушал. А профессор говорил. Первые полчаса я ещё пытался задавать какие-то вопросы, стараясь добиться на них хоть сколь-нибудь вразумительных ответов, что-то выпытать, понять. Наивный… Я очень быстро осознал всю тщетность своих усилий. Всё это действительно было бесполезно, как сказала та сегодняшняя медсестра с усталыми глазами. Никогда не достучаться, не докричаться мне до профессора в его безумном сказочном мире. Поэтому я просто сидел рядом и слушал. А он говорил, говорил, говорил… говорил сам с собой, сам для себя, смеялся над понятными лишь ему шутками, рассказывал известные лишь ему истории, плакал над близкими лишь ему горестями…
Мне стало душно. Я расстегнул воротник футболки и откинулся на спинку кресла, чувствуя, как дико колотится сердце и по лбу стекают вязкие капли пота. Из-за приоткрытой двери в холл струились звуки психоделической вариации шумановской scherzo, с каждой нотой становясь всё напористее, всё навязчивее, всё громче, смешиваясь с вкрадчивой речью профессора… и этот поток слов, поток звуков, порожденных больными человеческими душами – я чувствовал, осознавал это с чудовищной, бессильной остротой – окручивал меня, лизал жадным смерчем, проползал в сознание трупными червями безумия… Как утопающий, я судорожно глотал горячий воздух, не приносивший облегчения, бессильно барахтался в этом потоке, уже понимая, что иду ко дну, что уже не смогу всплыть, выплыть, и смотрел, смотрел, не в силах оторвать глаз – о, какая беспощадная, изысканная в своих нечеловеческих мучениях пытка! – как рушится мой, мой, МОЙ, как оказалось, такой хрупкий и дорогой мне мир, как падают один за другим и уходят на дно в пучину безумия осколки любимых лиц, осколки воспоминаний, осколки меня…
