Пилот первого класса - Кунин Владимир Владимирович (читать книги без сокращений .TXT) 📗
— Так точно.
— Выполняйте.
— Слушаюсь.
Начальник перевозок почему-то на цыпочках вышел из кабинета и осторожно притворил за собой дверь.
Снова заверещал телефон. Я долго не мог понять, чего от меня хотят, и когда наконец понял, то сказал:
— Обязательно привезут ваш двигатель... Вы давайте свою машину сюда и через часок можете его забирать. Одну секундочку, я сейчас это кое с кем уточню...
Однако связаться с диспетчерской я не успел. Открылась дверь, и в кабинет заглянула Катерина. А за ней моментально протиснулась Лялька.
Я прикрыл трубку рукой, подмигнул Катерине и вопросительно поднял брови.
— Васенька, прости, пожалуйста, — быстро проговорила Катерина. — Мне хотелось только узнать, будешь ли ты сегодня обедать дома.
«Нет, нет!.. Не может быть... Я это все себе сам придумал», — пронеслось у меня в голове. Я так обрадовался, что Катерина и Лялька вдруг заглянули ко мне в кабинет, даже какой-то комок в горле помешал мне им сразу ответить. Сказать, что я обязательно буду обедать дома, что у меня больше нет на сегодня вылетов и что вечером все втроем мы непременно пойдем в кино, Катерина, я и Лялька. И плевать, что вечером детям до шестнадцати!.. У меня директор там знакомый...
Но в это время в кабинет вошел Виктор Кириллович Азанчеев. Он улыбнулся оглянувшейся Катерине и тихонько дернул Ляльку за кончик косы. Лялька весело боднула его головой в руку.
«Все может быть... — подумал я. — Все!»
— Виноват... — сказал я в трубку и снова прикрыл ее рукой.
Я внимательно посмотрел на Катерину, Азанчеева и Ляльку. Впервые я видел всех их вместе. И тут мне пришло в голову, что, если бы я не знал, кто такой Азанчеев и что Катерина моя жена, а Лялька моя дочь, я принял бы их за одну милую, дружную семью. А еще я подумал, что они прекрасно выглядели бы на фотографии. Такие фотографии обычно посылаются стареньким родителям с трогательными стереотипными надписями на обороте...
— Одну секунду, Виктор Кириллович, — сказал я Азанчееву и посмотрел на Катерину: — Итак, мадам?
— Я подумала о том, что, если ты не будешь обедать дома, мы с Лялькой перекусим в столовой.
— Прекрасно! — согласился я.
— Папа, возьми меня в рейс! — выкрикнула Лялька.
— Сначала пройди у мамы медосмотр.
— Прости, пожалуйста... — Катерина повернулась и вышла, таща на буксире Ляльку.
Я рассматривал Азанчеева. «Все может быть... — думал я. — Все!»
— Василий Григорьевич, — сказал Азанчеев. — Загрузка всего сорок процентов. Может быть, не делать два рейса, а сделать один сдвоенный?
— Виктор Кириллович, — рассмеялся я, — считайте, что вы внесли неоценимый вклад в научную организацию труда. Утрясите это с отделом перевозок, и добро.
Азанчеев кивнул и вышел.
— Виноват... — снова сказал я в трубку, нажал клавишу внутреннего переговорного устройства и наклонился к микрофону: — Иван Иванович, кто пошел в Ак-Беит за мотором для кинопередвижки?
— Соломенцев. «Як-двенадцатый», борт триста семнадцатый. Вылет в девять сорок, — ответил динамик голосом Ивана Ивановича Гонтового.
— Понял... — сказал я и усомнился в успехе дела. Однако в телефонную трубку сказал: — Ну вот, оказывается, все прекрасно! Вылетел он в девять сорок... Туда пятьдесят минут. Да там, пока погрузят, пока что... И обратно — час пять, час десять. А обратно ветер встречный. А как же? Вы не учитываете, а нам приходится.
Когда я положил трубку, мне вдруг захотелось снять китель и прямо тут, в кабинете, лечь на пол и полежать минут тридцать, закрыв глаза, ни о чем не думая, ничего не вспоминая. Желание было столь велико, что я даже испугался. Я резко встал и несколько раз глубоко вздохнул. Затем сел за стол я преувеличенно деловито записал на перекидном календаре: «Накладная 24310» — и поставил три восклицательных знака. Но это мне не помогло. В памяти неожиданно всплыл тоненький поросячий плач, приглушенный мешком, чье-то бормотание, чье-то хихиканье...
И снова какое-то странное, неведомое до сих пор ощущение тоски сжало мое сердце.
Напряженно и неподвижно я сидел за столом, тупо уставившись в плакатик над дверью; «Быстрые действия в воздухе — результат длительных раздумий на земле...»
ЛЕНА
Наверное, во всей этой истории все-таки виновата я. Как говорят французы, «шерше ля фам», что означает — «ищи женщину». То есть не просто ищи женщину, а если ты хочешь обнаружить корень какой-нибудь неприятности, то, докопавшись до истины, ты найдешь там женщину. Так вот, этой женщиной была я. Не совсем женщиной, но вы же понимаете, что я имею в виду. Знаете, как в анкетах — пол женский...
Я и представить себе не могла, что, существуют такие аэродромы. «Степь да степь кругом...», избушка на курьих ножках, длинная деревянная палка, торчащая рядом с избушкой, а на конце этой палки полосатый сачок. Все! Ах нет... Еще при избушке с сачком какой-то совершенно опереточный дед в телогрейке, валенках и в фуражке гражданской авиации. Это при плюс двадцати пяти! Фантастика!.. Но если быть честной до конца, то я тоже была хороша. Вьетнамские джинсы, долго бывшие в употреблении; очень миленькие, почти целые кеды; что-то типа кофточки и зеленая в прошлом форменная куртка студенческого стройотряда с матерчатым знаком университета на рукаве. И есть я хотела, как семеро волков!
Мы сидели с этим утепленным дедом на ступеньках его домика и ждали какой-то дурацкий самолет, который должен был прилететь за каким-то дурацким двигателем для кинопередвижки...
Меня уже буквально тошнило от голода, и я все время ждала, что этот дед вот-вот начнет действовать в лучших литературных традициях: спросит, не голодна ли я, а потом накормит «чем Бог послал». Тем более что ни ему, ни Богу не пришлось бы ломать себе голову, чем бы меня накормить. Я была согласна на краюху хлеба. Но этот служитель авиакульта, наверное, от старости перезабыл все благородные сказочки, в которых кормят голодных девочек. Я ему уже раза три рассказывала про то, как я заболела, как лежала в колхозной больничке, как уехал мой стройотряд, как я, бедняжка, осталась здесь одна и как мне теперь сложно добираться до Москвы, а он ухом не вел.
Только время от времени вставлял: «Да-а-а...», или «Дела-а...», или «Скажите, пожалуйста!» И это вовсе не означало, что ему безумно хочется узнать, что же со мной было дальше. Наоборот, промычав «да-а-а...», он тут же начинал говорить о своих болезнях или поднимал голову, смотрел чуть мутновато-голубыми глазками, как у врубелевского Пана, на свой полосатый сачок и говорил:
— Ежели б сюда радиооборудование, этой площадке цены бы не было... — И длинно сплевывал.
— А почему на вашем аэродроме нету радио? — вежливо спросила я.
— Ну разве ж это аэродром? Это же «точка»...
— А в Хлыбово отсюда самолеты летают?
— Нет. В Хлыбово не ходют. До Добрынина — будьте любезны. А в Хлыбово нет... Прислали бы радиооборудование, радиста, и ажур... Что, здесь места мало? — И старик презрительно сплюнул.
— А Добрынино — это где? — поинтересовалась я.
— А это километров полтораста не доходя до Хлыбова.
— А из Добрынина поезда в Москву идут? — с надеждой спросила я.
— Нет... В Москву только через Хлыбово...
«Так! Еще одна порция компота!..» — подумала я и затосковала.
— Ну хоть в Добрынино-то можно?
— Это будьте любезны! — с удовольствием сказал старик. — Сергей Николаевич сядет, я ему скажу, и... ажур!
— А он возьмет?
— Я ж скажу! Меня Сахно завсегда слушает, — расхвастался старик. — Мы с ним, знаешь!.. Мы с ним кореша давние!
— А он кто? — без всякого любопытства спросила я. Нужно же было о чем-то спрашивать... Дико хотелось есть!
Старик поглядел на часы, на небо и, как мне показалось, торжественно ответил:
— Самый лучший летчик повсюду. — Подумал немного и виновато добавил: — Только немного старый...
Минут через десять прилетел самолет. Я не знаю, как он называется, — такой маленький и с пропеллером.
